Картину мне принес Андрей Гижицкий, художник-поляк, мой несостоявшийся клиент. Он явился ко мне душным июньским вечером и все оглядывался так, что впору было подумать, что он боится преследований. Оставил картину и пачку бумаг и уговорился прийти завтра для серьезного разговора - однако назавтра его арестовали как красного шпиона и очень скоро повесили. Я тогда внимательнейшим образом перечитал бумаги, оставленные мне Гижицким, прежде чем отдать их начальнику Сыскного отделения, но ничего подозрительного и интересного не нашел. И решил, что неприятностей мне не нужно, пусть китайцы сами разбираются. Андрей оказался сводным братом Камиля Гижицкого, служившего сперва у Колчака, потом у Унгерна, потом у Чжан Цзолиня*, а под конец сбежавшего в свою Польшу. Младший Гижицкий с братом не поехал, остался в Манчжурии - и кончил вполне бесславно.
А вот картину я оставил у себя.
- Зачем вам эта мазня под Верещагина? - продолжал наступать Флавинский. - Травин, вы ни черта не смыслите в искусстве, оно вам не нужно. А я повешу ее на стену в память о погибшем коллеге.
- Я отдам вам даром эту мазню, если вы скажете, зачем она вам нужна, - отозвался я наимягчайшим, на который был способен, тоном. - Вы не отличаетесь сентиментальностью, а вот я профессионально любопытен. Флавинский, вы самая равнодушная к ближнему человеческая особь, что я видел. Вы никого не любите и никого не цените - так зачем вам вешать картину в память о коллеге?
- Ну вас к черту! - озлившись, выплюнул Флавинский, схватил шляпу и буквально вылетел вон.
Оставшись один, я первым делом снял картину и тщательнейшим образом обследовал подложку и рамку. Рамка была простенькой, из дешевых, однако на изнанке холста было по-русски написано следующее:
“Женщина или любит, или ненавидит. Третьей возможности у нее нет. Когда женщина плачет — это обман. У женщин два рода слез. Один из них — из-за коварства. Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом. Будь ты проклята, С!”
Походило все, кроме последней фразы, на цитату, в цитатах и изречениях я не силен, а вот последнее звучало вполне недвусмысленно и цитату объясняло. Стало быть, у бедняги Гижицкого была пассия с именем на С, которая и стала причиной его несчастий. Я вспомнил случай, произошедший более трех лет назад, когда в городе появился молодой человек, выдававший себя за белого офицера-колчаковца. Тот случай, когда шпиону феноменально не везет - он познакомился с женщиной, оказавшейся женой того самого офицера, пропавшего без вести во время Ледяного марша Каппеля. Она и словом себя не выдала, любезничала с незадачливым шпионом весь вечер, отлучилась якобы в уборную и хладнокровно выдала его первым попавшимся китайским полицейским. Шпиона застрелили при попытке взять живьем, перебили кучу посуды и зеркал. С тех-то пор китайцы не экономили и в подобных случаях всегда звали на помощь тех, кто поопытнее - в городе осело несколько бывших сыщиков вроде меня.
Я собирался хорошенько обмозговать это дело, однако явившийся на следующую же ночь посланник полковника Суна помешал мне. Меня срочно вызывали, прислали машину, чтобы везти в одно из передместий Харбина. Старый пес снова был нужен.
Неулыбчивый как идол в кумирне, полицейский-китаец, которого послали за мной, дорогой постарался ввести меня в курс дела - в своем доме был найден мертвым Ким Панчжу, богатый и влиятельный кореец, работающий с японским Императорским банком, а по некоторым темным слухам - и с японской разведкой тоже. Никаких следов взлома. Дом пуст. В воротах найдено еще два трупа - верно, охранники, хотя очень уж на хунхузов смахивают. Я слушал китайца, кутался в шарф, с которым в Харбине почти не расставался с октября по апрель, и старался представить, что ожидает меня в доме.
Однако прежде я осмотрел трупы охранников, картинно усаженных по обе стороны въездной арки - и разом заключил, что уж кем-кем, а охранниками они быть не могли. Молодые еще малые, плосколицые, губастые, похожи на харачинов больше, чем на китайцев, стриженые, косы не носят, одеты в потрепаные мундиры со споротыми нашивками, так что и не разберешь, какой армии. Пояса, ножны и по две кобуры на каждом - пустые. Лица залиты кровью; присмотревшись, я увидел, что каждый убит одним точным хлестким ударом тонкого ножа, вспоровшего яремную вену. Второй удар - очевидно, нанесенный сразу после первого и распоровший уголки рта в широкой жуткой улыбке, заставил меня покачать головой. Я уже догадывался о том, кто приложил руку к убийству.
Следов на дорожке было много, и все от дома к воротам. Верно, те, которые были от ворот, затоптали.
- Пустынные братья, - сдержанно хмыкнул я, и китаец-полицейский согласно кивнул. Кажется, он и сам догадывался, кто тут поразвлекся.
Мы прошли к дому. Роскошный особняк в китайском стиле укрывался в большом саду, который и сам сейчас был укрыт снегом. Открытая галерея озмеяла весь дом - и в раздвинутых дверях, выходящих из кабинета Кима, ничком лежал сам хозяин, в халате тяжелого дорогого шелка и в мягких вышитых комнатных туфлях. Руки с закляклыми в предсмертном усилии пальцами были вытянуты вперед, словно перед смертью Ким отчаянно старался выползти на галерею. Полицейский врач уже возился возле трупа, однако, старый служака, с места его не трогал, лишь легонько касался, осматривая.
Я прошел в кабинет - ковер, устилавший его пол, был смят все те несколько шагов, что отделяли дверь на галерею от кресла у стола. Черно-белый, шахматными клетками, пол заметало снегом из галереи. Я прошел в глубину комнаты, осматриваясь. Много дорогих безделушек - мое внимание привлекла круглая музыкальная шкатулка с инкрустациями из золота и кости на чем-то черном и нефритовым деревцем, вырастающем из ее верхушки. Бронзовый бюст, изображавший самого покойника, смотрел на нее из ниши шкафа. На патефоне лежала пластинка, которую покойник, видно, слушал перед смертью. Этот человек чувствовал себя в жизни хорошо и покойно и никак не расчитывал умереть.
Кресло отодвинуто, низкий пуфик опрокинут - но это и все следы борьбы, которые я заметил. На полу снова множество грязных следов ног. Сейф открыт и ожидаемо пуст - брали все до йены, до доллара и тщательно.
Между тем врач, которому я разрешил теперь перевернуть тело, закончил его осмотр. Я слушал его бормотания, понимая медицинский китайский, который перемежался латинскими терминами, лишь с пятого на десятое. Удар тонким острым ножом сзади в шею, как раз там, где она смыкается с черепом - “фэн-фу”**, сказал врач. После такого удара человек еще жил некоторое время - пока убийца не выдернул нож, уходя. Некоторое удивление вызвало то, что под халатом Кима не было даже белья, а на жирной безволосой груди красовались царапины, оставленные ногтями - не слишком свежие, но и не старые. Не больше как два-три дня, сказал врач.
“Сик транзит глория мунди”, говорил всегда Илья Петрович. Так проходит слава мирская. Славы, положим, Ким Панчжу не нажил, а вот врагов… Распоротый рот - с такими улыбками и прежде находили чем-либо не потрафивших Паку Чханъи. Это был его почерк, его личная печать. Тем загадочнее было то, что проштрафившиеся хунхузы были найдены в доме Кима - при котором, как я знал, Меченый Пак был кем-то вроде охотничьего пса.
Ни на что особенно не надеясь, я решил потщательнее осмотреть дом - хоть китаец полковника Суна и не слишком был доволен моим рвением, как, подозреваю, не был доволен и моим присутствием. Жилище Кима, под завязку набитое роскошными дорогими вещами, заставило бы почувствовать зависть и человека, менее меня любящего затейливые безделушки. Если бы не полицейские и врач, вряд ли я бы удержался от того, чтобы позаимствовать на память из кабинета Кима, скажем, ту музыкальную шкатулку. Думая так, я осмативал комнату за комнатой, пока не наткнулся на распахнутую дверь. Другие двери были закрыты, так что эта распахнутая дверь, откуда тянуло холодом, сразу привлекала внимание. Комнатка, небольшая и холодная, была пуста и лишена окон, в ней помещался лишь жесткий топчан с тощим тюфячком на нем.
