Расплывшись довольной улыбкой, паренёк вежливо поклонился. При этом не по размеру большой кожаный с железными пластинами шлем слегка съехал набок. Экипирован он был так же, как и весь «красный» отряд. И хотя времени на подгонку по размеру у Тургэна не было, выглядел он вполне по – боевому.

Повернувшись, Пингюн протянул руку к коню Чольсока.

– Эй, Пингюн! Ты что это собрался делать?!

Чольсок лежал на спине, подложив руки под голову.

– Ты что, и меня решил проверить? Да я лучше вас всех разбираюсь в лошадях! Ты что, не знаешь, что у нас на Чечжу самые лучшие кони во всём Корё?

Не обращая внимания на слова Чольсока, Пингюн слегка подёргал седло и, цокнув языком, покачал головой.

– Спорить не буду. Лошадей хороших у вас много. – Потрепав гриву гнедого с растопыренными ушами коня, он повернулся к здоровенному детине, развалившемуся в вальяжной позе на траве: – Но только и дурней, похоже, не меньше. Ты его когда седлал? Утром? Ещё темно было? А сейчас? Вон солнце уже на закате. За это время твой конь хоть раз ел? Пил?

Пингюн сел рядом с Чольсоком на траву.

– Вот скажи мне, Чольсок, когда мы приходим в ресторан к подруге твоей матери и садимся за стол, ты зачем пояс развязываешь?

– Понятно зачем. Чтобы на живот не давило.

– Правильно. Потому как ешь ты больше, чем мы с Тургэном вдвоем съесть сможем.

– Ну, так служба же! Никогда не знаешь, когда в следующий раз поесть получится.

– Тоже верно. И вот смотри, Чольсок! Ты покушал, встал, завязал свой пояс, но уже по – другому, живот – то у тебя после еды больше стал. Так?

– Ну, так.

– А если тебя потом до следующего утра не кормить и пояс не подтягивать, штаны где будут?

Под хохот Тургэна Чольсок озабоченно, но с некоторым недоверием в глазах вскочил и, подбежав к своему коню, сунул руку под брюхо. Затем выпрямился, постоял некоторое время и, снова нагнувшись, стал подтягивать подпругу. Тургэн, согнувшись и закрывая ладонью рот, никак не мог справиться со смехом.

– А ты чего смеёшься? Ты должен проявлять уважение! Я тебе кто? Учитель!

– Извините, учитель! Я стараюсь, но у меня не полу – чается.

– А что смешного?

– Да я представил, как вы, учитель, во время боя свалились с коня, а мы бы подумали, что вас сбила стрела. Хотя на самом деле это было…

Тургэна опять затрясло от смеха. Чольсок сам чуть было не расхохотался, но взял себя в руки и, деловито нахмурившись, легонько хлопнул Тургэна по шлему. Затем чинно подошёл к Пингюну и сел рядом.

– Слушай, Пингюн! Почему тебя так назвали? Ну что это за имя – Пустой Бамбук? У нас на Чечжу никого так не называли. Ладно бы ещё ты глупый был. А ты ведь вон какой умный. Даже… Даже умнее меня, пожалуй.

Пингюн взял в руку небольшой камень и, вытащив из ножен длинный кривой нож, стал медленно его затачивать.

– В нашей деревне у многих были такие имена. У меня ещё ничего. А одного мальчика, знаешь, как звали?

– Как?

– Какашка!

Чольсок с обиженным недоверием посмотрел на Пингюна. Полагая, что над ним издеваются, хотел было уже напуститься на товарища, но, увидев его серьёзный немного грустный взгляд, осёкся.

– В нашей деревне много детей умирало. Старики говорили, что это подземные духи их забирают. Если какой ребенок приглянулся, то его и забирают к себе. Родители не хотели отдавать детей духам. Вот и называли их похуже, понеприглядней.

– А! Ну, тогда понятно. И всё же какашка – это как – то не очень хорошо. Вот вырастет он, и его, взрослого мужчину, что, так и будут какашкой звать?

– Не будут, – проверив пальцем лезвие ножа, Пингюн резким горизонтальным движением рассёк торчавший перед ним ствол молодого бамбука. – Помер он. Лет десять ему, наверно, было. В том году больше половины деревни умерло от голода. У вас на Чечжу хоть море есть. Хоть чем – то прокормиться можно, а тут… Всю траву в округе, все коренья – всё съели!

Пингюн резко встал и, вогнав нож в ножны, пошёл к своему коню. Не подавая вида, что потрясён, Чольсок поднялся и, отряхнув прилипшие травинки, обернулся к Тургэну:

– Вот видишь?! Всю траву! Все коренья! А вы одно мясо едите, и всё вам ещё чего – то надо!

– Кто это мы, учитель?

Поняв, что сболтнул лишнего, Чольсок подошёл к мальчишке и дружески похлопал его по плечу.

– Ладно! Это я так… перепутал.

И солнце было какое – то бледное, и воздух был каким – то слишком мягким… Всё раздражало и вызывало враждебную неприязнь к окружающему.

С суровым неподвижным лицом, держа спину ровно, на камне сидел мужчина лет сорока. Руки его лежали на коленях ладонями вверх. Со стороны могло показаться, что он абсолютно ничем не занят, а просто отдыхает. Но это было не так. Он считал капли воды, срывавшиеся с невысокого каменного уступа и тонким ручейком продолжавшие свой путь дальше к подножию скалы. Для кого‑то это занятие показалось бы странным, но только не для него. Мужчина был самурай! По крайней мере, он сам так считал, несмотря на то, что давно уже стал ронином. Его звали Норикогу Кенсин.[21]

Чуть ниже того места, где сидел самурай, на каменистом склоне горы вокруг небольшого костерка расположились несколько мужчин и две женщины. Они ели варёный рис, ловко выхватывая его тонкими палочками.

Сегодня они наконец – то переоделись в свою собственную одежду. Опостылевшие лохмотья, в которых они добирались сюда от самого моря, были сожжены по приказу Кенсина. Все понимали, что это значит. Обратно к морю возвращаться будет, скорее всего, некому. И все знали, что свой долг самурая каждый из них выполнит до конца – проклятый камень будет уничтожен любой ценой.

Молодая девушка лет восемнадцати, в коричневых штанах и такого же цвета короткой мужской накидке, приподнялась, отставив в сторону свою чашку.

– Я пойду отнесу ему.

– Нет, Кумико![22] Он потом поест, – коренастый крепкий мужчина лет пятидесяти, с совершенно лысым черепом, оглянулся в сторону сидящего на камне. – Не надо сейчас беспокоить сэнсэя!

Девушка вернулась на место. Вторая женщина, постарше, протянула руку к лысому мужчине.

– Осаму – сан![23] Давайте я вам ещё положу!

– Спасибо, Тора – сан![24] Я уже наелся. Вы лучше вон Ичиро[25] добавьте ещё! А то он у нас совсем худой.

Молодой парень лет двадцати, метнув быстрый взгляд на Кумико, сконфуженно опустил глаза.

– Да нет… мне… я… Я тоже уже сыт.

Кумико с улыбкой посмотрела на Ичиро. Перехватив её взгляд, лысый Осаму усмехнулся:

– Ты, Ичиро, должен побольше есть. А то будешь совсем слабый. А слабый – значит трусливый. Совсем как эти корейцы.

– Вы правы, Осаму – сан! Я вот тоже их не пойму. Они уже несколько дней убегают от монголов, вместо того чтобы остановиться и умереть всем в бою!

– О-о! Ичиро, я на этих корейцев уже лет двадцать смотрю и всё равно их не понимаю. Я тебе сейчас расскажу, ты мне даже не поверишь!

Осаму положил руки на широко расставленные колени.

– Было это много лет назад. Нас тогда послали в Корё осмотреть побережье. И вот наткнулся я на одну рыбацкую деревушку. Одет я был в такие же лохмотья, что мы сегодня сожгли. Подхожу к деревне, слышу шум какой – то, крики. Подошёл ближе и понял – праздник у них там. Вся толпа посередине деревни собралась, и орут все. Пригляделся, вижу в центре большой пустой круг. А в круге два бойца друг напротив друга стоят. Борьба это у них была их корейская. Интересно мне стало. Решил тоже посмотреть.

У Ичиро загорелись глаза.

– Я бы тоже хотел посмотреть!

– Подожди! Дослушай сначала. Ещё плеваться будешь!

Осаму отпил немного воды из бамбуковой чашки.