Магистр махнул рукой, чтобы я села, и подчинилась. Села, низко опустив голову, и занавесившись волосами. Все говорят, что я похожа на отца, и да, у меня его волосы и его кожа, только вены не просвечивают. У меня его черты лица, но я не мой отец… а жаль. Будь я им, я бы нашлась сейчас с ответом.

Персефона молча протянула мне влажные салфетки, и я попыталась по-быстрому кое-как оттереть платье. Прореха в нем была небольшой, но лифчик просвечивал. Вздохнув, я перебросила волосы вперед, чтобы они светлой пеленой закрыли мне грудь, и склонилась над партой. А в классе стояла жуткая тишина.

– Можешь носить свою одежду, Люцианова дочка. Но больше никаких революций, – сказал Громвал, глядя на меня; на щеке виднелся глубокий порез, сквозь который сочилась кровь. – Начнем урок.

«Как ты его ранила?» – написала Персефона на полях своей тетради, а я рядом нарисовала несколько знаков вопросов. Болтать на занятиях Громвала расхотелось. В голове лишь стучала мысль о том, что физические наказания в Академии разрешены… и это укротило мой пыл хоть с кем-то из спорить.

– Наш мир был единым во времена сотворения, и все мы пребывали в Грани. Тогда было лишь одно измерение, и мы не знали, что магия может быть разделенной. Существа одинаково впитывали в себя тьму и свет, и это приводило к балансу, – начал говорить Громвал, уставившись в окно. – Всё было поровну. Темные защищали мир, светлые производили вещи, а люди хранили знания. Но светлые возжелали больше силы и власти, и сказали, что хотят построить идеальный мир, что тьма не достойна их внимания. Они захватили измерение, окружив его светлыми заклятиями и отрезав Полярис от остальной части мира. В этот новый мир они забрали тех, кого посчитали достойными, не сверяясь с их прежними достижениями, а меряя лишь по себе. Они поставили сострадание выше доблести, храбрость выше здравого смысла. Так появился Полярис, и так началась эра Раскола.

Я не записывала ни слова в мою перепачканную черной жижей тетрадь, но почему-то не могла перестать слушать. Воспоминание о боли ушло, воспоминание о наказании стало прозрачным акварельным наброском прошлого.

– Баланс был потерян. Не видя света, люди стали презирать магию и отрицать ее. Люди отрицали магию, и отрицали свое прошлое, и это отрицание скапливалось, пока не переродилось в то, что мы называем Первым миром. А темные ушли из опустевшей Грани, создав Загранье, – свой новый дом. Они напитали Загранье темной магией, преобразовав его так, как посчитали нужным. Три начала разделились. Люди отреклись от магии полностью. Исконный мир, потеряв баланс, раскололся на две части: мы создали Предел, что хранит нашу магию. Магия создала Грань, что пожирает наши души. Так образовалось Пятимирье, которое мы знаем сейчас.

Молчали все. Никто не желал начать говорить, чтобы оборвать его речь. Равномерным потоком она стекала с его губ, устремляясь прямо в голову. Было ли это какое-то заклинание, или это был природный дар оратора, но это завораживало. И все, кто был в классе, выпал из реальности.

Он говорил и еще, обрисовывая общую картину того, что происходило. Упомянул, что Загранье достигло величия с появлением первого Милорда, говорил, что светлые избрали себе Палату Представителей. Говорил о том, что люди создали «Организацию по взаимодействию с магическими существами». Не упоминая дат или имен, просто нанося мазки на портрет мироздания. Он говорил, что всё изменилось, когда появился полукровка Шанбаал, что воистину был величайшим из величайшим несмотря на то, что был столь низкого происхождения. Он рассказал, что мир неизменно менялся, чтобы прийти к нынешнему величию. Спокойно, но жестко, он рассказал про смерть наследника, и как начались войны династии Горгон, как маркизы грызлись за Престол, и что Загранье утопало в крови. Он упомянул восстание, но вскользь, сказав, что баланс, который мы видим сейчас, лишь малая часть того, что было до войны. Он сказал, что помнит детей, что это начали, и что учились у него, и клянусь, его взгляд задержался на мне, когда он называл их имена – Фафнир и Рахель, Люциан и Климена, Цитея, Лира, Азазелло. Громвал говорил, что после войны мы прожили девятнадцать лет в мире, и что за эти два года мы должны не просто выучить, но осознать, что история знает случаи повторения и подчиняется одним и тем же процессам, что знать ее – значит уметь предугадывать, к чему может привести то или иное действие, и сказал, что это точная наука, у которой свои законы, но более сложные, чем формулы, которые можно заучить.

Когда он закончил, мы сидели за своими партами. Даже когда он махнул рукой, предлагая нам выметаться. Многие хотели что-то спросить, приоткрывали губы, чтобы начать говорить, но резко осекались, натыкаясь на недовольный взгляд магистра.

– Пошли прочь, – сказал он на прощание, громко хлопая дверью.

Но всё равно никто не сдвинулся с места, пока его шаги не затихли в коридоре. Лишь после этого мы поднялись, и молча вышли, разбредаясь кто куда. Никто не разговаривал, никто ничего не обсуждал. Минотавр провел нас по лабиринту прошлого, и был пока единственным в моей жизни, кто заставил меня почувствовать себя не противницей, а частью Пятимирья.

Постепенно все потянулись к выходу, а я никак не могла заставить себя подняться. Персефона упаковала свою сумку и подала мне мою, но я тупо уставилась в парту.

– Знаешь, – протянула девушка, носик у нее слегка опух, но почему-то это сделало ее еще милее. – Я тебя понимаю. Я бы тоже расстроилась.

– Правда? – спросила я, выходя из транса.

– Панда, ну блин. Любая бы расстроилась, если бы ей испортили платье, – Персефона закатила глаза. – Я тебе зашью его дома, никто не заметит.

Я слабо улыбнулась, и встала. Я убрала тетрадь обратно в сумку, оправила волосы, прикрывая прореху на платье. Персефона, снова закатив глаза, сняла брошку с левой груди, отбросила мои волосы в сторону и, что-то поколдовав, хитро пересобрала платье так, что прорехи видно не стало, лифчик не торчал, а я выглядела вполне приличным образом.

– Я у тебя в долгу, – серьезно произнесла я. – За всё, что ты делаешь.

– Когда созреешь дать мне обещание вечной защиты, скажи, – хрипло ответила мне девушка, но уголки ее губ дернулись, обозначая, наверное, улыбку.

Я уже приготовилась уходить, как вдруг нас с Персефоной почти кольцом окружили – девушка, что врезалась в меня в первый день, с кошачьими ушами, а рядом с ней всё тот же суккуб, у которого лицо чем-то напоминало мышиную мордочку. Но я догадывалась, что на мышь он похож только для меня, а для других наверняка божественно красив.

– Здравствуй, сахарок, – бархатным ласковым голосом произнес он, кидая в мою сторону такие взгляды, что я безо всякой магии смутилась. – И привет, очаровательная прелестница!

– Асми, не клей девчонок, – взвизгнула красноволосая девушка.

Она подпрыгнула ко мне, хватая чуть ниже уровня плеч. Она была такая маленькая, такая хрупкая и худая, такая вертлявая, что вряд ли бы могла составить мне конкуренцию в рукопашной схватке. Ярко-желтые кошачьи глаза впились в мои, и я невинно улыбнулась, нервно косясь на ее когти. Я нормально отношусь к зверолюдам, но побаиваюсь, что они могут нечаянно ранить. Что мешает ей сточить когти?

– Ты была такая крутая! – продолжила верещать незнакомка. – А он тебе – носи форму! А ты ему – это нечестно! А он тебе р-р-раз! А ты ему – р-р-раз! Никогда не видела такую полукровку, которая язык не в…

– Иштар! – предупреждающе сказал суккуб.

– Ну, никуда не засунула, – ни капли не смутившись, продолжила говорить она. – Так что ты вообще!

– Но я всё равно не понимаю, зачем ты полезла свою девушку защищать, – бархатным голосом вторил ей парень.

– Я не ее девушка, – зашипела Персефона.

– Я бы любого полезла защитить, – сказала я. – Это было несправедливо.

– Тебе не надо никого оборонять, – Персефона повернулась ко мне. – Это нормальная практика воспитания в Загранье, тебя что, никогда родители не били?