А ведь, кроме просто неприятия, присутствовали еще и различные эпидемии, например, чума не обойдет империю, как раз где-то в тридцатых годах, та же оспа, а сколько всяких там дизентерий, тифов и других менее заметных в плане жатвы болезней? И дед пытался что-то вроде санитарной полиции организовать, только, похоже, это его начинание просто послали вместе с ним еще, когда жив был, дружно проигнорировав. И есть у меня подозрение, что желательно реформацию не со стрингов и пулемета начинать, а с теплого сортира, мусорных бригад, мощения улиц, канализации и массовых прививок, хотя бы от оспы. И, кстати, есть у меня несколько особо провинившихся товарищей, которых вполне можно к этому делу приспособить. В Сибири мемуары писать и вздыхать по бездарно профуканным возможностям – по-моему, это слишком расточительно. Товарищи эти достаточно умны, чтобы вот так не слишком великими ресурсами, коими я владею, распоряжаться. Нет, дороги и мостовые я им не поручу, это почти неограниченный источник наживы, поэтому они будут у меня на личном контроле, а вот осушить выгребные ямы и наладить контроль за чистотой, с примерным наказанием виноватых – это вполне можно будет им поручить. Разделить Россию на регионы и в путь. А самое забавное, что, если подать им это как милость мою императорскую, то жопу порвут, выполняя, чтобы снова в фавор войти. В столице они мне точно не нужны, конфискованного им никто не вернет, пока, во всяком случае, потом, может быть, ежели с нужниками нормально справятся, то какой дом и верну. Надо же репутацию поддерживать, что не только в рыло могу, но и конфетку от меня можно получить за примерную службу. И те гвардейцы, что в качестве конвоя должны будут в Сибирь сопровождать, вполне способны роль расстрельной команды выполнить, буде, кто дернется и на попятный пойдет. Одних-то я их в вояж по нужникам России точно не отпущу.

С вакцинацией сложнее. Вариоляцию я не собираюсь вводить, хоть ее во всю применяют турки, да и семейство Ганноверское вроде бы привилось таким варварским образом, но риски слишком высоки. А Дженнер, чтоб его, еще пока не родился.

– И что же заставило тебя, душа моя Иван Алексеевич, на такое злодеяние супротив императора нашего Петра Алексеевича пойти? Завещание от его имени составить? Волею государя нашего пренебречь?

– Бес попутал, – не отнимая рук от головы, пробормотал Иван. – Да и шел я сюда, чтоб предупредить государя, молить, чтоб не подписывал…

– И что же, бес энтот, который с пути сбил, не подсказывал, что сам можешь подпись поставить, кое уже проделывал не раз, на шалости государя подбивая? – этакий добрый дядюшка, пеняющий сорванцу за то, что тот натворил. И где, спрашивается, тот самый Ушаков, от одного имени которого у многих нехороших личностей сердце екало? – А ну отвечать, сукин сын! Погубить захотел государя? Со свету сжить, и по поддельному завещанию самому, через сестрицу править? – Ушаков привстал и шандарахнул по столу кулаком так, что чернильница и свечи подпрыгнули, а уж после начал орать. Я аж присел и голову в плечи втянул. Почему-то возникло острое желание в чем-нибудь покаяться перед начальником Тайной канцелярии.

– Да не хотел я государя губить! Христом богом клянусь, вот тебе крест! – Иван вскочил на ноги и принялся осенять себя крестом. Он был не брит, и от него разило таким суровым перегаром, что я едва удержался, чтобы не закашлять. – Я ж живота не пожалею за него, ежели что. Говорю, бес попутал, послушался от… – он осекся и снова сел на кровать, глядя на Ушакова красными воспаленными глазами, смотрящими с опухшей рожи. Но вот то, что остановился и папашу не выдал, мне внезапно понравилось.

– Так это был бес или отец твой, Алексей Григорьевич? – тон Ушакова сменился так резко, что я едва со стула не упал. Это снова был добрый дядюшка, который степенно сел обратно за стол и взял в руки перо. Мимо него не прошла невольная оговорка Ваньки, которую тот едва не выпалил сгоряча. Иван молчал, глядя в одну точку на стене.

Я встал и подошел к столу. Собственно, было не столь уж и важно, сам он додумался до такого или подсказал ему кто, сути самого проступка от этого не меняется. Вот тут только Иван обратил на меня внимание. Наверное, думал, что какой-то помощник Ушакова в углу притаился. Теперь же, когда свет свечей падал на меня, наконец-то узнал и неловко поднялся на ноги.

– Государь, Петр Алексеевич.

– Очень разочаровал ты меня, Иван. Даже самому удивительно, как горе от твоего предательства сердце сжало.

– Государь? – Иван так удивленно смотрел на меня, словно действительно не узнал или не увидел, когда я только вошел. – Разве не должен ты в постели сейчас находиться? Или же я все-таки окочурился в какой-нибудь луже, и теперь ты явился ко мне немым укором, чтобы сообщить, что не достоин Ванька Долгорукий небес?

– Э-э-э, – я повернулся к Ушакову, но тот ответил мне удивленным взглядом и развел руками.

Ванька в это время отодвинулся на кровати к стене, практически завалился на нее, истово крестясь.

– Спаси, Господи, раба твоего грешного, – бормотал Долгорукий.

Мне же, глядя на него, очень сильно захотелось подойти и вмазать ему по морде. Отказывать себе в этом удовольствии я не стал, подошел поближе и сунул ему кулак в рожу, даже без замаха. Что ни говори, а удар у меня, несмотря на юный возраст, был хорош. Голова Ивана откинулась назад и стукнулась о стену. Он взвыл и принялся барахтаться на кровати, пытаясь принять сидячее положение, но хотя бы перестал креститься, перемежая крещение с молитвами.

– Аккуратнее, государь Петр Алексеевич, – ко мне подскочил Ушаков. – Ну как можно-то, собственноручно? У нас для мордобития специальные людишки обучены, а то поранишься еще об эту харю разбойную?

Я смотрел на него и не знал, плакать мне или смеяться.

– А скажи мне, Андрей Иванович, ты чему детишек в классах, что на паях с Минихом открыл, учишь?

Я покосился на Ваньку, который наконец-то сел прямо и теперь настороженно смотрел на меня, словно бы еще не веря, что я – это я, но уже начав испытывать определенные сомнения в своем мракобесии.

– Пока что письму, счету и языкам, государь. Специальные науки начнутся не ранее следующего года, – он вздохнул. Я его понимаю, мне бы лично не хотелось своих птенцов на учителей оставлять, тем более что рядом этот солдафон Миних обретается, который не знает, что специальные мордобитные людишки существуют, а предпочитает самолично рыло чистить. – Ты лучше скажи, государь, где планируешь столицу оставлять?

Хороший вопрос. Очень животрепещущий. Потому что я не знаю. Для меня всегда столицей была Москва, но строящийся Петербург тоже был важен, и что случится, если двор не переедет туда? Это строительство, на которое было так много брошено, просто загнется. Сейчас зима, и у меня есть время, чтобы подумать. Разобраться с более насущными вещами, а потом… не знаю, смотреть буду. Нужно сначала туда съездить, осмотреться.

– Государь мой, Петр Алексеевич, это взаправду ты? – хриплый голос Долгорукова избавил меня от ответа.

– Ну а кто, коль не я? – я повернулся к Ваньке, который хмурился, разглядывая меня.

– Кого ты увидеть-то хотел, если не меня?

– Не знаю, – Долгорукий осторожно обхватил руками голову. – Башка трещит, ничего не приходит в нее окаянную.

– Сколько же ты пил, не просыхая? – я продолжал смотреть, не подходя, однако, ближе.

– Как одно завещание Катюхе отдал, а второе, уже подписанное – отцу, по его требованию, так и на зеленого змия потянуло. Забыться хотел. Думал, умираешь ты, государь.

– Вот это номер, – я быстро взглянул на Ушакова. – Значит, два завещания было. И куда второе делось? Вот что, некогда мне тут князя убеждать, что я жив и даже здоров, оставляю тебе его, Андрей Иванович. Сейчас обстоятельства изменились, Иван уверовал, что со мной все в порядке и завещание пока не пущено в ход, и, может быть, станет от этого более разговорчивым. Так что разузнай все, как было, и мне доложи. Я твоего доклада ждать буду.