То ли дело Блок, от подражания которому Есенин когда-то отталкивался, внимательно шлифовал свой стих, тяжело и трудно работая.  Блок имел прямо противоположный есенинскому имидж рафинированного интеллигента. Только вот по жизни он был противоположностью как Есенину, так и собственному имиджу.

В отличие от Есенина Блок пил. Пил он тяжело, жестоко, беспробудно. Жизнь с супругою он превратил в кошмар как для себя и ей, так и для всех окружающих. И стихи Блок умудрялся часто писать не на трезвую голову. И писал сразу, без черновиков, и шлифовать ему было не надо.  Часто по дороге из кабака, он начинал прямо в пролётке спьяну декламировать очередной шёдёвр, и если никто из спутников не спохватывался и не записывал, то стих так и рассеивался навсегда в дымке сумрачного питерского утра.

***

Впрочем, это скорее об имиджах, а не мистификациях, но была в истории питерской богемы мистификация весьма скандальная. И имя ей Черубина де Габриак.

Итак, Черубина де Габриак. В этой истории есть реальный исторический персонаж – некая выпускница женских курсов Елизавета Ивановна Дмитриева, немолодая, не слишком привлекательная и несчастливая особа, обладающая истеричным характером. Впрочем, хотя дама с таким именем по паспорту и существовала, её биография – некий истерический фейк с фантазиями о поездках в Париж, учении в Сорбонне и тому подобных радостях. Впрочем, фантазии для той эпохи совершенно стандартные. Впечатление от общения с дамами эпохи Фицджеральда несколько позже исчерпывающе изложил Александр Вертинский:

Разве можно от женщины требовать многого?

Вы так мило танцуете, в Вас есть шик!

Но от Вас и не ждут поведения строгого,

Никому не мешает Ваш муж – старик.

Только не надо играть в загадочность,

И делать из жизни лё вин трист…

Это все чепуха, да и Ваша порядочность

Это тоже кокетливый фиговый лист.

Вы несомненно с большими данными:

Три-четыре банкротства – приличный стаж.

Вас воспитали чуть-чуть по-странному,

Я б сказал европейски: фокстрот и пляж.

Я Вас понимаю, я Вам так сочувствую,

Я готов разодраться на сто частей…

В восемнадцатый раз я спокойно присутствую

При одной из обычных для Вас смертей.

Я давно уже выучил все завещание

И могу повторить в любой момент:

Фокстерьера Люлю отослать в Испанию,

Где живет Ваш любовник… один студент.

Ваши шляпки и платья раздать учащимся,

А де су сдать в музей прикладных искусств,

А потом я и муж – мы вдвоем – потащимся

Покупать Вам на гроб сиреневый куст.

Разве можно от женщины требовать многого?

Там, где глупость – божественна, ум – ничто.

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что Дмитриева при всех своих истерических фантазиях, всё же была женщиной трудящейся и трудолюбивой. Там был не фокстрот и пляж, а тяжёлая и добросовестная учёба и работа, в том числе и после революции – по педагогической специальности, как и положено бестужевке. И пропаганда самых гуманистических, и, как показала дальнейшая история, прогрессивных педагогических идей Вальдорфской школы.  Поэтому с её стороны фантазии были скорее данью времени и моде, желанием вписаться в богемную тусовку.

Поэтому Дмитриева не ограничилась фантазиями на свой счёт, но и сочинила себе вторую личность – Черубина де Габриак.  Потомок аристократического испанского рода, волею судеб заброшенная в Россию, несчастная и таинственная…

Не буду пересказывать биографию – стандартный набор дамских истерических фантазий – но богема петербургского серебряного века не только приняла, но и пожелала свято уверовать в фантазии  серой мышки с бестужевских курсов, вольнослушавшей курс старофранцузского языка в питерском же университете.

Впрочем, кое у кого появились на Черубину планы. И поэтому нашлось, кому подтвердить её дивную биографию. К примеру, Николай Гумилёв рассказывал, как познакомился с Черубиной ещё в Париже, до того, как судьба забросила её в Россию. Когда же мистификация раскрылась, тот же Гумилёв уже подтверждал, что познакомился в Париже с Дмитриевой, которая на самом деле там бывать никак не могла. Впрочем, Гумилёв утверждал много чего противоречивого, виляя с каждым очередным поворотом мистификации или же, наоборот, от мистификации отмежёвываясь.

Впрочем, главным дирижёром мистификации оказался вовсе не Гумилёв, но Максимилиан Волошин, хотя принял участие и Валерий Брюсов, а под подозрение попали и другие поэты.  Факт, что поначалу уважаемые господа решили превратить фейковую дамочку в брэндоносителя (наподобие Рембо для Верлена – в этом кругу подоплеку той истории явно знали или вычислили) и публиковать под её именем свои стихи. Брюсов и Гумилёв сочиняли стилизации или подсовывали свои стихи, которые почему-то не желали печатать под своим именем. Только вот дамочка оказалась не Артюром Рембо.

Дело в том, что Дмитриева не была ни дурой, ни пустым местом. Игра в модерн ей нравилась, ибо позволяла быть в центре общественного внимания, но быть бесплотной тенью Черубины ей никак не хотелось. А тем более ширмой псевдонима для маститых поэтом. Если уж псевдоним – то для себя.  Наличие амбиций у питерской дворянки сильно отличало её от деревенского мальчишки Артюра, которого Верлен наверное и не спрашивал, хочет ли он быть ширмой литературной мистификации, ибо это было за пределами его понятий.

Итак, Дмитриева захотела быть Черубиной сама. То есть сама быть хозяйкой Черубины и выйти в свет уже как Лиза Дмитриева, поэтесса с мистическим псевдонимом. Поэтому она объявила, что готовится к каминг ауту.

Реакция на это была разная. Брюсов ушёл в тень. Гумилёв, считавший, что из Лизочки такая поэтесса, как из него фараон, поделился с нею этим своим убеждением, а вот Макс Волошин воспринял желание как вполне естественное и углядел у Лизочки достаточный талант, чтобы претендовать на самостоятельное, пусть и скромное, место в литературном процессе. А значит, посчитал себя обязанным этому посодействовать.

И тогда Волошин стал Лизочку учить. И Лизочка стала писать. Не так хорошо, как Брюсов, Волошин или Гумилёв. Зато искренне. И вот поди теперь разбери, где в стихах Черубины де Габриак стилизации маститых поэтов, а где стихи самой Лизочки. Иногда рука Брюсова видна очевидно. Иногда – рука Гумилёва. Иногда очевидно видна манера второразрядной поэтессы. А вот когда видна рука Волошина – поди разбери, своё ли он тут пристроил ещё в период мистификации, или же правил её незрелые вирши, или же она сама усвоила его манеру в процессе тесного общения и интенсивного ученичества в Коктебеле?

Да и где в этой истории кончается мистификация и начинается реальность? Биография то Дмитриевой мистифицирована не хуже биографии Черубины, а Гумилёв подтверждал любые ея фантазии, да и умело придавал им форму, в которую склонна была поверить литературная публика.

Но впрочем, эта история выглядит совершенно невинной, ибо никаких целей, кроме собственно игры в модерн её участники не преследовали. Но бывают мистификации, которые берутся на вооружение целыми государствами и превращаются в столп государственной идеологии, а оттого становятся сенсационными и остро политическими.

Такова следующая наша героиня: Леся Украинка.