За годы после пожара, прокручивая эти ужасные моменты в голове сотни тысяч раз, я поняла, что, увидев меня тогда, мама понятия не имела, кто из близняшек спасся. В безумном отчаянии она только поняла, что из дома выбралась одна девочка. Во сне я не чувствовала ничего: ни страха, ни ужаса. Возможно, той ночью я находилась в состоянии шока, и подсознание подавило впоследствии все воспоминания и чувства.

Первую половину жизни я делила свою личность с Дженни. Все видевшие нас полагали, что мы две части одного целого и не можем существовать друг без друга.

– О, они такие милые, – говорили люди. Но это было не так. У нас была средняя внешность и щечки бурундуков. В тот год, когда Дженни погибла в пожаре, у нас обеих выпали передние зубы. Именно наша схожесть, но не наша внешность как таковая, была милой и запоминающейся. Если бы у меня не было сестры-близняшки, то у мамы за спиной люди, скорее всего, говорили бы, что я невзрачный ребенок.

– Они так хорошо себя ведут, – делали бы моей маме комплименты. Но и это не было правдой. Мы постоянно ссорились и дрались. Всегда ревновали, когда родители уделяли внимание кому-то из нас. С какой бы игрушкой одна из нас ни играла, другой непременно хотелось именно ее. В нашем ящике всегда было по две одинаковые игрушки, но даже это не стало решением проблемы. Из всех вещей в коробке с игрушками больше всего наши ссоры вызывали наборы «Лайт-Брайт»[4]. Ссоры были такие яростные, что в итоге мама заявила, что отдала их бездомных детям (после смерти Дженни я нашла обе коробки спрятанными в гараже)…

Обман родителей и учителей стал для нас нескончаемым источником развлечения: мы обменивались одеждой, значками с именами и настаивали, что нас нужно звать именем другой близняшки. Мама каждый день предупреждала папу, что находится на грани нервного срыва, проводя все дни дома, пока он ездил читать лекции в кампусе. Естественно, всю мою жизнь люди предлагали мне почитать исследования об идентичных близнецах и их телепатических способностях, секретных языках и кодах, необъяснимо одинаковых привычках. Я не помнила, чтобы нас с Дженни связывало что-то такое до ее смерти. Помнила лишь ее присутствие и успокоение от того, что она рядом. Будучи близняшкой, я была очень застенчивой: мне не нужно было смотреть в зеркало, чтобы знать, каким уродливым становится мое лицо, когда я злюсь. Я все еще помнила, как плакалась маме со словами «Пусть она прекратит делать такое лицо!», когда Дженни смотрела на меня, нахмурившись. Я считала это ужасным и знала, что могу выглядеть точно так же.

Когда пожар потушили, глава департамента пожарных подошел к маме и папе, и они тихо о чем-то поговорили. Я была слишком далеко, чтобы их услышать. Мама упала в папины объятия, и нас троих отвезли в полицейской машине в больницу в соседнем городе, где дали отдельные палаты и следили за нашим состоянием после отравления дымом. Врач сказал мне, что маме дали успокоительное и что я смогу увидеть ее лишь утром. Медсестры принесли томатный суп и позволили не спать, а смотреть мультики, пока над горизонтом не поднялось солнце. Мне было восемь, и я была слишком маленькой, чтобы понять смерть. Слишком юной, чтобы понять, что Дженни больше нет – нет совсем – и что я больше ее не увижу. По крайней мере, целый год я ожидала, что однажды проснусь утром перед школой, и она внезапно вернется, целая и невредимая, как раньше, до пожара. Но, отложив в сторону расхожее мнение об особой связи близнецов, – каким-то образом той ночью в больнице я уже знала, что Дженни мертва. Не припомню, чтобы встревоженные медсестры сообщали мне об этом, но я знала.

На следующий день мама пришла ко мне и села на кровать рядом со мной. Ее глаза были опухшими после тяжелого многочасового сна, вызванного лекарствами. Отец стоял рядом, положив руки ей на плечи.

– Дженни, нам нужно кое-что сказать тебе. Тебе будет сложно это понять, – начала мама.

Я открыла рот, чтобы поправить ее, но замешкалась. Мне стало ясно, что у меня есть шанс снова поменяться местами с сестрой. Я могла бы позволить им и дальше думать, что я – Дженни, а в пожаре погибла МакКенна. Но, будучи невинной, наивной восьмилеткой, я не увидела в этом для себя выгоды. Что-то подтолкнуло меня все же исправить эту ошибку.

– Я МакКенна, мама, – исправила я ее.

Я была слишком мала, чтобы понять, что и у родителей бывают любимчики; это происходит непроизвольно.

Даже на медицинской табличке в ногах моей больничной койки стояло имя Дженнифер Лора Брейди. Намеренно ли родители так заполнили мои данные или это была невинная ошибка? Я не осмелилась об этом спросить.

Проснувшись, я обнаружила, что солнце уже низко. Значит, было почти время ужина. Я зевнула и потянулась. Сон о пожаре закончился, как и обычно, сценой в больнице. Еще пару мгновений я неподвижно лежала, вспоминая, как почти через год после пожара мама сидела в одиночестве на пороге каждую ночь, уставившись на пустую выжженную площадку на углу улицы, а весна переходила в лето. Однажды ночью я вышла и села на порог рядом с ней.

– Я могу быть Дженни, если хочешь, – серьезно сказала я. Ее горе было таким сильным, что я была готова сделать что угодно – даже пожертвовать своей личностью, – чтобы вернуть прежнюю маму.

– Что-то мне не хочется готовить. Может, сходим к «Бобби»? – предложила мама, когда я, открыв холодильник, стала обозревать его содержимое. Показаться с мамой «У Бобби» в вечер субботы было бы ужасно, будь я прежней МакКенной. Но сейчас, поколебавшись пару мгновений, я согласилась. Проспав целый день, я не на шутку проголодалась, а в нашем холодильнике ничто не могло сравниться с гигантским салатом шефа в закусочной.

Выйдя на улицу, мы увидели, как Трей подъезжает к своему дому на немытой серой «Тойоте». Я моментально вспомнила ее салон: мягкие сиденья и слабый хвойный запах освежителя воздуха, висевшего на зеркале заднего вида. Моим первым побуждением было отвернуться, притворившись, что я не слышала, как всего в десяти футах от меня заглушили двигатель. Но маме обязательно нужно было помахать ему, так что избежать дружеского обмена фразами не получилось.

– Привет, Трей! – крикнула мама, когда тот вылез из припаркованной машины.

– Привет, миссис Брейди! – ответил Трей. К маме все еще обращались «миссис», хотя все в городе знали, что отец бросил нас семь лет назад[5]. Он небрежно кивнул мне, ни словом более не признавая мое присутствие. Его поведение сказало мне все, что мне нужно было знать: он считал мое восхождение к популярности отвратительным и был разочарован во мне. Социальная дистанция между нами значительно увеличилась.

– А этот Трей красивый парень, – заметила мама, когда мы сели в машину и стали пристегиваться. – Я бы и не подумала, что он вырастет таким симпатичным. Ребенком он выглядел нелепо. Что говорят о нем в школе? Девушка есть?

Я видела, на что она намекает. Неприятная правда состояла в том, что я сомневалась, интересовался ли Трей мною в романтическом плане – и позволили бы наши совершенно разные друзья нам встречаться без известного рода неловкости. Ну, в конце концов он знал, где меня найти. Мамины намеки почему-то расстроили меня – наверное, потому что Трей мне нравился еще с начальной школы, когда он вел себя, как старший брат. Я понятия не имела, какие девчонки его привлекают, но была уверена, что сама я недостаточно для этого крута. Хотя это было и неважно, потому что мечтала я о Генри Ричмонде.

– Он настоящий фрик, мама. Девушки его избегают.

Мама завела машину и спокойно сказала мне:

– Фрик? Мне не нравится твоя новая привычка смотреть свысока на других детей в школе. С тех пор как ты начала снова общаться с Оливией и Кэндис, ты перестала, мне кажется, замечать, как критично ты стала настроена. Ты не была такой, когда дружила с Черил.

Ох, ну конечно же мама не понимает, что невозможно быть одновременно принятой в престижный круг и при этом поддерживать крепкие отношения с непопулярными друзьями. И она никогда не поймет, почему я, обычная девушка из старшей школы Уиллоу, не могу состоять в романтических отношениях с Треем Эмори – даже если, как откровенно выразилась Оливия днем ранее, он действительно сексуален, если не обращать внимания на его странности. Я помнила, каким серьезным умником он был в детстве. А также то, как когда-то, давным-давно, он сильно старался меня рассмешить.