Я так и не понял, в чём точно заключается моё промедление, но на пороге спальни всё же оказался довольно быстро.

Рядом с окном стоит мольберт. На холсте изображены незаконченные черты человека.

Моя мама – художник, и эту картину она начала вчера… Да, ещё вчера мы пили с ней кофе… а сегодня… Да, всё это довольно странно. Но вот кого она хотела изобразить? Мужчину? Женщину? Ребёнка?

Я подхожу к её кровати и сажусь на пол. Дальше меня опять охватывают иллюзии.

Её поцелуи… Я помню, что она целовала меня, но не могу представить себе зрительную картину. Как именно это было? Как? Как её губы целовали меня? Каждая мать целовала своего ребёнка, но зрительное воспоминание остаётся не у каждого в голове. Большая часть людей помнит слова, но зрительную часть воспоминаний со временем охватывает туман.

Дальше мои мысли со скоростью света возвращаются в прошлое. Маленькие отрывки моего детства. Они расплывчаты и туманны. Я в шкуре младенца, но всё, что меня окружает, стёрлось из памяти. Есть только игра моей фантазии. Я рисую себе то, что должно быть перед ребёнком, и пытаюсь вспомнить обстановку, окружавшую меня в то время. Но как бы я ни старался, из этого ничего не выходит.

Внезапный шум самолёта обрывает моё прошлое. Повернувшись в сторону окна, я смотрю на закрытые жалюзи. Я понимаю, что замурован со всех сторон. Не могу выйти, и в моём доме нет выхода. Повсюду за окнами висят железные решётки, а дверь закрыта снаружи на замок.

Я смотрю на мать. На её старом лице написан огромный роман, и имя его – «жизнь». Седые волосы олицетворяют её старческую мудрость. Обвисшая кожа говорит о её возрасте, а вылезшие из-под кожи вены кричат о долгом и тяжком труде.

Я хватаю её свисающие волосы и начинаю перебирать их кончиками пальцев. Отделить каждый волосок от другого получается довольно трудно. Взявшись за прядь её волос, подношу к лицу. Аромат духов говорит о том, что она ещё жива.

Вышел на улицу и осмотрелся. Недалеко от порога стоял стол со стульями. Усевшись за стол спиной к дому, я уставился прямо на забор, затем на небо, а после закурил.

После недолгого затишья я увидел, как моя калитка начала открываться. Это был Пётр Петрович. Наш местный священник. Немного наклонив голову, он просил тем самым разрешения войти в мой двор.

– Войдите, войдите, Пётр Петрович, войдите!

Переступая маленькими шажками, Петрович шёл с большим букетом красных роз, прихрамывая на правую ногу: три года назад его сбила машина. Он подошёл ко мне:

– Всё так же губите своё здоровье, Аркадий Павлович?

– Стараюсь, Пётр Петрович, стараюсь.

Докурив и бросив сигарету себе под ноги, я тут же затушил её.

– Вот ещё и нашу матушку-природу губите, – вытянув указательный палец, он показал мне под ноги.

– Как могу, Пётр Петрович, как могу. Да вы присаживайтесь, не стойте.

– Благодарю, милейший. – Он сел напротив, сжимая цветы в левой руке, взял паузу и начал меня осматривать. В общем, всё было в его манере. И… меня почему-то это всё успокаивало. Его главной чертой характера было спокойствие. «Одинокий камень среди пустынных песков» – название его картины и подпись художника внизу.

Пётр Петрович Воронцов – выходец из простого и бедного народа. Сирота. Окончил школу. Потом подался работать в поле. Потерял жену двадцать лет назад. Вера Константиновна летела в Санкт-Петербург. Хотела посетить Эрмитаж. Но вот Бог решил по-другому. Самолёт упал. На борту было сто восемьдесят пять человек, включая и экипаж. Никто не выжил. С тех самых пор Петрович и подался в религию.

Седые короткие волосы – говорили о мудрости, голубые глаза – рисовали огромное море. Для среднего роста я бы сказал, что он был худым. Старая потёртая клетчатая рубашка, где жёлтые и серые цвета вели своего рода шахматную игру. Чёрные брюки и заношенные коричневые туфли заканчивали образ пятидесяти восьмилетнего человека. Круглое щетинистое лицо на фоне простой изношенной одежды выражало измученного временем человека.

– Я чего, собственно, пришёл… Матушку-то вашу поздравить хотел.

– Увы, Пётр Петрович, у старых людей ещё сон на дворе.

– Это хорошо, пусть спит. Сон есть лучшее лекарство как для тела, так и для разума. Её любимые, – он опустил взгляд на цветы, – требуют воды, Аркадий Павлович.

Я взял цветы и зашёл в дом. В зале над софой на полке стояли круглые белые вазы. Я взял одну из них и набрал воды. Окинув комнату матери быстрым взглядом, я решил поставить вазу с цветами на подоконник.

Прошёлся по комнате. Сел на кровать. Посмотрел на её лицо.

Когда я видел человека, у меня всегда была склонность определить его возраст. Точный возраст всегда трудно предположить. Вот у человека красивое лицо, но он не следит за внешним видом. Или же наоборот.

Вышел из дома.

Пётр Петрович сидел с кошкой на руках. У меня не было кошек. Наверное, уличная или соседская.

Диалог с Петровичем будет весьма необычным. Как вообще и всегда. Он был для меня своего рода отцом. Я не мог сказать ему просто Пётр. Нет. Только Пётр Петрович – из уважения к его возрасту и религии. Таких людей уже мало оставалось на земле, а время летит.

Сев напротив него, я опустил голову и посмотрел на землю.

– Ну что, рассказывайте, как ваше здоровье, как дела идут, – он одарил меня улыбкой. Яркое солнце сделало его лицо молодым. Я заметил, что железных зубов у него уже на порядок больше. Старость не радость.

– Признаться, не очень.

– Что так?

– Ну…

Кошка прыгнула на траву и пошла в сторону калитки.

Я немного зашёл в тупик и не мог ответить. Пётр Петрович имел весьма интересную манеру. Каждую неделю он делал обход и посещал то соседей, то незнакомцев, справляясь об их благополучии. Я не мог сказать ему вот так, сидя здесь, о смерти своей матери. Это была не та обстановка, да я и не хотел ворошить муравейник, который сиживал у меня в голове. Немного помолчав, я ответил:

– Скажем, что проблемы скорее душевного характера, нежели физического.

– Ах вот как! Ну, а поделиться-то не хотите?

– Нет, что вы, Пётр Петрович. Я как-нибудь сам разберусь.

– Ну а матушка-то ваша как, Аркадий Павлович? Не хворает?

Я опустил голову и посмотрел на траву.

– Да нет… мне порой кажется, что она и нас с вами переживёт.

Он засмеялся.

– Это хорошо, хорошо. Но всё же старикам трудно спать. Ибо за их плечами огромное прошлое. Им трудно заснуть, и в то же время они рано просыпаются.

– Знаю, знаю, Пётр Петрович. Но мама мне в этом не признаётся. Поэтому мне и приходится порой растворять таблетки со снотворным на ночь глядя в кружке с чаем или водой, чтобы она заснула.

– Сей обман не грешен, Аркадий Павлович. Но вот что обидно… душа к старости становится сильнее тела. И только, увы, только тогда! Заметьте… только тогда, когда человек узрел… к нему тут же приходит смерть.

– И к этому мы все только и приходим.

– На что есть воля Божья. Но хвала ему в царстве его Божьем. Душа-то не умирает. Она лишь совершает переход после смерти тела в мир иной.

– Что будет, то будет.

– Будет, будет. Смерть-то – она уже не за горами, Аркадий Павлович.

– Ну а ваши-то как дела?

– Не жалуюсь, – он посмотрел на небо, – ну… разве что только Богу. Но и во всём хорошем есть и свой дьявол. Да вот вчера, к примеру, в церковь один человек забрёл. Исповедоваться хотел.

Встав со стула, он придвинулся ко мне вплотную. Махнул мне рукой – я понял намёк и наклонился поближе. Продолжая свой рассказ, он тут же перешёл на шёпот:

– В убийстве он признался мне. Мужчина, на вид лет, так скажем, за сорок. Невысокий. Брюнет. Имя своё не говорил. На исповеди не плакал. Я знаю таких. Им главное – выговориться и уйти. Одеждой походил на человека из среднего класса.

– А убил-то кого?

– Ребёнка своего утопил.

– Что?!

– Да-да. Сказал, что он его бесил. Жена умерла при родах шесть лет назад. Смерть жены сделала тем самым из ребёнка мученика, а отца впоследствии убийцей. Такое тоже бывает.