Так постепенно Тома освоилась, даже начала петь в хоре, что позволило ей проникнуть в закрытую для непосвященных группу «артисток», стихийно сложившуюся перед концертом на родительский день. Она сочувственно наблюдала за страданиями тоненькой с лихорадочным румянцем девочки, которая готовила номер на флейте и всё время плакала от нервного напряжения. Группа поддержки терпеливо утешала юную флейтистку, с полным пониманием относясь к её творческим мукам. Другая девочка разучивала гимнастический этюд с лентой. Во время тихого часа ярко-алая лента вилась и закручивалась в воздухе спиралью, завораживая всех своей праздничной яркостью и волшебной лёгкостью, а дежурные не ругали гимнастку за нарушение режима.
Сама Тома с удивлением обнаружила, что неплохо поёт, а песни, которые разучивали к концерту, не могли потрясти разве что сухой пень. Одна из них была особенно тревожная и возвышенная, про колокольный звон Бухенвальда. Начало песни «Люди мира на секунду встаньте!» Тома пела, замирая от предвкушения торжественной средней части, а на словах «сотни тысяч заживо сожжённых строятся, строятся в шеренги к ряду ряд» ей становилось так жутко и непереносимо страшно, что голос на секунду куда-то пропадал. Но в целом, музыка уносила от всего плохого и обыденного, а это было главное. Поэтому, когда приехали родители, Тома была вполне довольна, только острее стало чувство тоски по дому. Не обошлось, правда, без смешного конфуза. На торжественной линейке дети маршировали перед родителями, показывая приобретённые полезные навыки, и Томин отец долго не мог понять, почему старательная маршировка дочки производит на него столь странное впечатление (помимо очевидной позднесоветской досады на переизбыток всяческой военной муштры детей). Лишь через пару минут он догадался, в чём дело. Тома шла как верблюд, грустный царь пустыни, иноходью. Сосредоточенно, безупречно попадая в ритм. Правая нога вперёд, правая рука вперёд, левая нога вперёд, левая рука соответственно… Отец посмеялся, но говорить ей о своих наблюдениях не стал, уж очень Тома старалась влиться в чуждую среду, делала всё ответственно и на совесть. Рассказал позже, когда дочь уже была взрослой.
Тома плохо помнила все события того месяца без друга, что-то было ещё с игрой «Зарница», беганье под полуденным солнцем по пыльным дорогам и лесу с мошкой, была работа на полях, дискотека с самодельными пирожными – печенье, намазанное маслом и капелькой варенья, последний костёр с печёной на прутиках картошкой… Вот он хорошо запомнился песнями, ночной красотой ярких искорок, кружащихся у воды, и неожиданной для самой Томы печалью расставания с ребятами. На поющего вожатого она смотрела издали, мысленно прощаясь навсегда. И спустя годы из всей этой июльской смены память воскрешала лишь его имя. Имена детей из отряда, даже вредной подружки отличницы, стёрлись.
На родительском дне Тома передала домой длиннющее письмо Пашке. Про забор, костры, хор, концерт. Про удивительного Александра Германовича. А вскоре и сама вернулась домой, на любимую дачу.
И случилось ужасное – Пашка перестал с ней разговаривать. Вообще. На целых две недели. Никаких писем до самой осени, до школы. Тома переживала, плакала, узнавала у родителей, не заболел ли друг. Нет, не заболел. Да, видели. Здоровался, вежливо спрашивал, как Тома. И больше ничего? Больше ничего.
Осенью он попытался пройти мимо неё как мимо чужого человека. Но Тома прижала его к стенке и устроила допрос с пристрастием. Тут-то и выяснилось, что она не имела права веселиться и радоваться жизни без Пашки. Просто не имела права. Какой дурью она там занималась в этом лагере? Бегала и маршировала как ошалелая, когда он так страдал? И что это за пошлый певун с бородой и дурацким отчеством? Да он, Пашка, в два счета научится играть на гитаре. Если это ей так нравится. Пожалуйста. В два счёта. И, действительно, Пашка незамедлительно начал учиться. Ходил к однокласснику, тренировался на старенькой гитаре. Потом демонстрировал Томе каждый выученный аккорд.
Они помирились, но Тома понимала, что она не может больше подчиняться всем требованиям своего единственного друга. Она почувствовала собственную значимость и обрела собственные, неподконтрольные Пашке чувства. Да, Тома старалась это не выпячивать. Но всё чаще отказывалась от совместных с Пашкой авантюр, прогулок и походов в кино. Именно в этот период Тома начала много и усиленно рисовать, будто отчаянно создавала свои миры, только свои, куда нет хода никому, даже лучшему другу. Она делилась с Пашкой планами стать графиком, иллюстратором детских книг, он же своих планов на будущее ей почему-то не раскрывал.
Тома теснее сблизилась со старшим братом, который как раз служил в армии. Брат Костя Томиного друга всегда не очень жаловал. Но пока они с братом писали друг другу длинные письма, Тома опять же чувствовала, что освобождается из незримой эмоциональной клетки. При этом она продолжала встречаться с Павлом, правда, теперь рассказывала о своих мыслях и мечтах не всё подряд. Кроме всего прочего, Тома, несмотря на протесты родителей, сняла очки и подстригла волосы. После столь решительных действий она увидела в зеркале незнакомую привлекательную особу с красивыми глазами и пушистыми прядями волос, каскадом падающими на плечи. Эти изменения ещё больше укрепили Томин неумолимо растущий дух независимости. Она всё чаще спорила с другом, отстаивая свои позиции, хотя бы чуть-чуть, хотя бы в малом.
А к началу старших классов всё сломалось окончательно. Что-то изменилось, сначала неуловимо, затем совсем явно и необратимо. Если до этого они были близнецами – равноправными во всём, ну, почти во всём, то теперь Пашка стал запинаться, глядя в сторону, а порой, наоборот, не мог оторвать от Томы долгого взгляда. Временами он стал вести себя очень грубо и покровительственно, словно Тома, со всей её жизнью, планами и интересами была в его полной собственности. Он пытался менять её планы, вклиниваться в её знакомства, высмеивать её интересы. А однажды принёс ей огромный, совершенно перезрелый, сладко пахнущий тюльпан и сказал, что всё решил – они должны убежать. Вдвоём.
Тома поставила тюльпан в банку с водой и поняла – всё закончилось. Она дала ему понять, что сама принимает важные решения, и убегать никуда не собиралась и не собирается. Он угрожал, давил на жалость, даже плакал. Но Тома на животном уровне чувствовала – сейчас сдаваться нельзя. И Пашка отстал. Они, конечно, продолжали общаться и дружить, но было утеряно самое главное – их общий, тайный для всех мир. Тома не нуждалась во влюблённом Пашке, она нуждалась в близнеце, понять которого можно без слов, на уровне слепых и безошибочных инстинктов.
Когда же она решилась пойти в кино с другим мальчиком, кстати, весь сеанс сосущее чувство неопознанной мучительной тревоги не давало ей даже понять, что они смотрят, – вот тогда она решила порвать отношения полностью. Она с ужасом поняла, что непонятным образом он заставил её зависеть от их отношений, словно магнитом притягивал её мысли, не давал расслабиться и строить свою жизнь так, как этого хотелось ей. И это была не жалость, как она ошибочно предположила после истории с тюльпаном. Это было другое чувство, определить которое она не смогла. Словно Пашка вселялся в её голову, говорил её губами, двигал руками. Заменял её саму. И тогда Тома перестала отвечать на его звонки, не открывала дверь, когда он приходил и запретила общим знакомым упоминать его имя. Она никогда не была жёстким и решительным человеком, даже наоборот, ей часто мешала излишняя мягкость и уступчивость, но что-то пугало её в изменившемся Павле, пугало до такой степени, что она выдержала испытание разлукой до конца.
Тома некоторое время следила за Пашкиной судьбой, знала от общих знакомых, что он поступил в Университет, на биологический, потом слышала, что женился… Очень быстро женился, кажется на третьем курсе. А потом она перестала следить, потому что это было больно.
И вот, спустя столько лет, время вывернулось наизнанку и предоставило ей Пашку с совершенно чужим голосом.
