Тома сидит с бабушкой около лампы. Бабушка читает вслух сказку, где одиночество мальчика-сироты превращается в радость, а вместо старого парка с грязными бутылками, вокруг расцветает волшебная страна с бесчисленными кустами роз. Нарисованные розы переплетаются со строчками, украшая книжные листы, а Тома, прижавшись к бабушке смотрит на картинки и мечтает. От старушки пахнет шерстяным платком и лекарствами, и немного жарко от яркого света стеклянной перевёрнутой груши с ослепительной нитью посередине. Лампа старая, с жестяным полукруглым верхом, выкрашенным оливковой краской. Для красоты на ней возложена аккуратная, связанная крючком белая накидка. Там, где у лампы сверху горит круглый блестящий шарик, в накидке имеется дырочка. Бабушка всё делает с умом.

Тома очень хочет спать, глаза просто слипаются, а мысли о «завтра» и очередном школьном дне, похожем на все предыдущие, как перечень предметов в дневнике, заставляют цепляться за строчки из книжки мёртвой хваткой. А может, заставляет цепляться что-то другое. Тревога растёт, становится страшно. Бабушкин голос меняется, делается то тихим и низким, то высоким и тонким. Тома смотрит на картинку, где луна, с тенью месяца на круглой щеке, грустно поливает светом пену цветущего сада, и вдруг понимает – рядом уже не бабушка. Свет лампы отражается от белой маски с тёмными неровными пятнами глазниц, губы, укутанные мягкими тёплыми морщинками, превратились в сомкнутую тёмную линию, и всё это неподвижно застыло в раме белого платка. Маленькая Тома боится пошевелиться, потому что, пошевелись она, и эта страшная гостья, заменившая бабушку, откроет глаза. Девочка пытается встать, но тут на пол падает вязальная спица, и звон этой спицы отзывается в груди страшной болью потери…

Задыхаясь, Тома проснулась. Пот заливал лицо, футболка на спине намокла. У соседей что-то невыносимо грохотало, разбивая утреннюю тишину на неровные уродливые осколки. Даже здесь, в своём доме за городом, не было покоя!

Она прислушалась и подумала, что весной всё громче. Громче орут птицы, громче играет музыка, громче хохочут подростки на улице; все звуки словно многократно усиливаются невидимым рупором. И этот страшный фоновый звон весны, это майское буйное крещендо как будто продолжало ужас её сна. Всё внутри разлаживалось, мысли начинали путаться, непонятная тревога усиливалась. Тома и так была натурой замкнутой и тревожно-мнительной, а весной и вовсе чувствовала себя не в своей тарелке. И всё время крутилось в голове: «Весной я болен…». Это немного утешало – не одна она такая, а в хорошей компании!

Тома села на кровати и выглянула в окно, отведя в сторону задёрнутые шторы. По соседскому участку бегал чёрный с подпалинами щенок, что-то у него было зажато в зубах. Она не могла разглядеть, что именно. Пустая банка из-под краски, что ли… Щенок периодически резко мотал головой, тряс банку и задевал ею о красивые литые перила соседского крыльца. Раздавался резкий лязгающий звук.

«Ясно…» – обречённо пробормотала Тома, а за дверью спальни недовольно коротенько и утробно гавкнул на своём матрасике сонный Баронет. Его тоже разбудили. Матвей уже спустился вниз, а Баронет, увидев, что хозяйка проснулась, торопливо подошёл и сунул тёплую лобастую голову ей под руки. Тома поцеловала пушистую белую макушку, потрепала любимцу мягкие уши и вздохнула. Странно побаливала голова, словно маленькие искры чертили завитушки под кожей. Тяжёлое чувство после кошмара начало таять как серпик месяца в светлеющем небе. За лесом шумели на шоссе машины, солнце уже залило ярким золотом стену соседнего дома. Утро начиналось.

Они перебрались за город недавно; небольшой посёлок располагался около леса, после леса начиналось поле, с длинной дорогой, которая поднимаясь и сбегая с холмов, вела к глубокому оврагу. Дом выбрали небольшой, но уютный, правда заросший высокой травой и ромашками двор нуждался в благоустройстве. Единственный член семьи, которого двор с ямами и пушистый, с терпким лекарственным ароматом ковёр ромашек вполне устраивал, был золотистый ретривер Баронет, любимец семьи и обладатель роскошной шерсти светло-палевого, почти белого окраса. Переезд состоялся уже несколько месяцев назад, но Тома до сих пор чувствовала острую радость от близости чудесного хвойного леса, вечеров около горящего камина, ночного дробного стука дождя о черепицу крыши, запаха мокрой травы из открытого окна…

В ванной тоже громыхнуло. Упал какой-то небольшой, но тяжёлый предмет, затем последовали приглушённые чертыхания – встал сын. И, по обыкновению, опаздывает на занятия. Снизу, из кухни, поднимался аромат свежесваренного кофе, это собирался на работу Матвей. Тома почувствовала угрызения совести – муж сам себе стряпает, а она валяется.

Она рывком поднялась, но осталась сидеть в кровати, потому что невесть откуда подкатила тошнотворная слабость. Тома пересилила себя, умылась, поглядывая в зеркало на бледное лицо с припухшими веками, спустилась вниз и взяла инициативу в свои руки. Матвей облегчённо уселся за стол и уткнулся в мобильник. Его затылок, казалось, рассматривал Тому с молчаливым неодобрением. Тома вздохнула.

– Мы видимся с тобой полчаса утром и час вечером, – горько констатировала она. – И ты предпочитаешь мне свой мобильник. Лёшка, кстати, с кем-то странным подружился. Мне кажется, это девочка, только я пока не спрашивала, кто. Слышала, как он тихонько по телефону с ней разговаривал. Они какие-то видео про мемориальные страницы в сети смотрят, Лёшка мне с умным видом про проспективную память вещал… Ну, тяга к темам смерти у подростков всегда, это понятно, но в такой вот заумной форме… не знаю даже… тревожно мне. Дизайн для страниц памяти… И, ты заметил, как он похудел? Дёрганый какой-то, поздно ложится очень, глаза на мокром месте… Он так на музыку реагирует?

Матвей посмотрел на Тому затуманенным взглядом; он занимался – конференции и встречи с иностранными коллегами требовали совершенствования коммуникативного английского. Английские фразовые глаголы явно побеждали её житейские излияния.

– Слушай, мать, тебе всегда тревожно! Ты же волнушка у меня, всегда говорю. Я целый день в клинике на авральном режиме, могу хоть утром и вечером почитать или посмотреть что-то интересное? Лешка взрослый парень, пятнадцать лет уже. Ничего с ним не случится. Себя вспомни в юности…

Тома вспомнила хипповскую длинноволосую юность, шатания с этюдником по городам и весям, сводившие с ума нехороших конформистов, предков-домоседов, и усмехнулась.

– Да, отливаются кошке мышкины слёзы. Мои бедные родители сполна хлебнули. Что же я для себя-то курортного режима желаю…

Матвей смягчился, отложил телефон, и сказал:

– Давай, и правда, попьём кофейку вместе. Я тут такое интересное видео смотрел, про коллективизацию… А что такое проспективная память?

– Это, ну вроде как память о будущем, о намерениях… Если речь идёт о страницах мемориальных, там можно заранее распорядиться своим контентом после смерти… Тем, что будет выкладываться.

– Жуть, – сказал Матвей. – А я-то наивный полагал, что хуже всего эти «синие киты». Или «синий кит». Ну, о чём все кричали…

– Не совсем жуть, – возразила Тома. И с умным видом добавила: – Всё сложнее.