Тома поняла, что рабочий день безнадёжно испорчен. Комп отключился, приступ памяти обессилил её, высосал все внутренние резервы энергии. Оставалось просто сесть в кресло и попытаться собрать в кучу рассыпавшееся сознание, которое разбивалось на бесформенные осколки от ноющей головной боли. На улице тем временем утих штормовой вихрь, и ровно усыпляюще шумел дождь. Тома встала, опять приоткрыла дверь на террасу, с наслаждением вдохнула запах мокрой земли, сливающийся с травяным ароматом. Природа успокаивала и учила. Всё, что связано с ощущением времени, вечности, проблем бытия и небытия, Тома брала из двух источников – книг и природы. Причём исключительно второй источник был абсолютно незамутнённым. Все виды религиозной мысли и духовных практик, которых Тома так или иначе коснулась, подводили её. На какой-то стадии, причём эта стадия могла наступить очень нескоро, Тома чувствовала обман. Именно чувствовала, звериным нерациональным чутьём. И даже небольшой обман становился той трещиной, которая вела к отъединению. О том, как она перестала ходить в храм, Тома предпочитала не вспоминать. То, что в статьях западных психологов называется религиозной травмой, ударило по ней очень тяжело. Сначала были семейные проблемы, которые чуть не развели их с Матвеем по разные стороны утоптанной за долгие годы семейной дороги. Тома видела, как муж страдает и отдаляется от неё после похорон маленькой пациентки, умершей от лейкоза. Именно эти ужасные похороны память услужливо подсовывала ей в самые неподходящие моменты. Тома была тогда уверена, что у мужа профессиональный кризис, чувствовала свою вину, ведь она не могла вытащить Матвея из депрессивного состояния. Слишком занята была Лёшкой. А потом Тома просто изменилась. Что-то погасло внутри, омертвело и перестало отзываться на любые отзвуки и отблески лучшего мира. Она видела ложь. Ложь во всём, во что так долго верила. Остались книги, живопись и природа. Они спасали, потому что иногда боль самостоятельного отлучения от веры была просто невыносимой. Даже открывая альбом с древнерусской живописью, Тома сразу вспоминала иконописный класс Духовной академии, где одновременно с работой проучилась несколько лет, запах левкаса, ярких пигментов, которые они растирали с яичным желтком, осторожное щекочущее прикосновение к руке специальной кисти для золочения сусальным золотом – «лапки». Невесомый лепесток золота надо было как луч света поймать лапкой, а потом на полименте полировать агатовым «зубком» до гладкого совершенного блеска. Тома помнила удивительное ощущение света от белого сияющего левкаса. Этот свет пробивался через охрение, делая прозрачными лики, которые она тщательно выписывала тонким колонком. И Тома потом явственно видела его даже в мокрых и хмурых кронах деревьев академического сада, по которому она возвращалась домой из лавры.

Сейчас природа открывала ей свои тайны исподволь, постепенно, иногда неявно. Но она никогда не лукавила, никогда не выдавала желаемое за действительное, никогда не играла с сознанием в запрещённые игры. В красивом весеннем лесу таились клещи, переносящие энцефалит и боррелиоз, в поле бегали очаровательные серебристо-кофейного цвета полёвки, с целым букетом смертельных для человека инфекций, могло упасть дерево, ударить молния и прочее. Человек тысячелетиями эволюции готовился бороться со всеми этими невзгодами. Но бороться с манипуляторами сознания и всяческой нечистью из собственного человеческого рода, эволюция почему-то не научила. Тут можно набираться опыта только путём проб и ошибок, тоскливо констатировала Тома. Только так. Уметь проскочить между медоточивыми обещаниями нетленной вечности, с разными соблазнительными вариантами божественного утешения, и откровенным нигилистическим материализмом, проскочить не в мещанское духовное безразличие, а на путь нормального, адекватного разгадывания тайны. Тайны живого, тайны мироздания, тайны собственной жизни, в конце концов. Да, ты будешь разгадывать эту тайну всю жизнь; да, не будет готовых ответов; да, ты, скорее всего, ничего не разгадаешь. Но твоя жизнь будет иметь настоящий смысл, не придуманный кем-то, а созданный тобой лично. Именно так она чувствовала сейчас. Но какая-то едва заметная саднящая боль не давала душе успокоиться.

Дождь стучал по черепице монотонно и глухо, Тома немного прибралась, приняла вторую таблетку, потом взяла в руки книгу и удобно устроилась в углу дивана. Работать в таком состоянии было невозможно, голова горела огнём, буквы на мониторе перемешались и мерцали. Баронет тут же запрыгнул на диван и улёгся рядом, с тяжёлым вздохом привалившись лохматой тёплой спиной к её ногам. Перехода из действительности в сон Тома даже не заметила.

Она брела по песчаным дюнам, а кожа её сгорала, как тонкий пергамент под лучами жестокого, слепящего солнца. Рот пересох, очень хотелось пить. Она подумала, что скоро умрёт, ведь её волосы не были прикрыты, голову и лицо ничто не защищало. Под ногами осыпался песок, каждый шаг давался с трудом. Справа она видела какие-то каменные стены, вроде монастырских. Ни одного человека не было заметно около этих стен. Но она спешила туда, потому что камни – это убежище, возможно прохлада, тень, а может быть, и вода.

Но, несмотря на то что она пыталась двигаться быстрее, стены не приближались. Только дрожащее марево окутывало их сверху, и удивительно ясно были видны мельчайшие детали – раскрошенные ступени, арка, железный лист, с прозрачным, вырезанным крестом, висящий на цепи… Это мираж, догадалась во сне Тома и застонала. Она не помнила, что спит, и смерть стала явной, близкой и неизбежной.

И уже на исходе мучительного обжигающего вдоха она увидела человеческую фигуру, у самых ступеней, в чуть более тёмной зоне, защищённой от всепроникающего света. Она заковыляла к этой фигуре, не чувствуя ног. Ещё немного, ещё… Перед ней сидел древний старик, в сером рубище. Голова его была прикрыта каким-то капюшоном, и Тома сразу подумала, что это монах. Она опустилась рядом, в блаженной тени, чувствуя неимоверное облегчение. Смерть отступила. Старик стал говорить что-то, мягким успокаивающим голосом, но Тома не понимала язык и по-прежнему не видела лица говорящего. Но скрытый смысл непонятных слов проступал в сознании, она вдруг заплакала, и слёзы принесли облегчение. Лицо было мокрым, таким неприятно мокрым…

Тома открыла глаза, и Баронет ещё раз, шумно дыша, облизал ей лицо. «Я плакала во сне, он слизывал слёзы», – подумала Тома и прижала большую ушастую голову к груди. Они лежали в обнимку, Тома перебирала пальцами мягкую шерсть, а пёс утробно ворчал от удовольствия, периодически приподнимая правую переднюю лапу и помахивая ею в воздухе. Так он просил продолжения блаженного ритуала чесания.

На улице от дождя остался только мокрый ветер, но солнце не появилось, низкое сизое небо почти прижималось брюхом к промытым макушкам берёз и елей. И появилось электричество.

Вечером, когда приехали муж с сыном, Тома немного успокоилась, но во время прогулки с Баронетом, в молочных сумерках, около одуряюще пахнущего сырого леса, она неотступно думала о звонке Павла. А перед сном тревога вернулась в полную силу. Тома ворочалась с боку на бок, вспоминала мельчайшие подробности их с Пашкой детского мира. Она и не подозревала, что помнит так много, да практически всё. Рядом мерно дышал во сне Матвей, по лестнице, за закрытой дверью прошлёпал босыми ногами Лешка, наверное, пошёл разжиться чем-нибудь вкусненьким на кухне.

Что могло заставить её старого друга позвонить ей, спустя столько лет? И почему он обратился именно к ней? С одной стороны, такое доверие очень лестно, но с другой… пугает. Ведь любое доверие – это ответственность. А вот готова ли она к лишней ответственности – большой вопрос. Тома ведь так блаженно расслабилась после увольнения из школы, где по факту особенностей профессии чувство ответственности и самоконтроля доводится до опасного максимума, и полное психологическое истощение не происходит лишь потому, что все шестерёнки души смазываются маслом любви к детям и преданности выбранному делу. А если не смазываются, то получается то, что получается. Кошмар наяву получается. Выгоревший, орущий, испытывающий почти физическую ненависть к детям педагог.