Отца бабушка воспитала добрым и немного безвольным, но множество Томиных самых тёплых детских воспоминаний было связано именно с ним. Отец всегда придумывал что-то весёлое, они часто вместе гуляли, и Тома обожала вести с ним задушевные беседы. Бабушка сыном гордилась и любила его, даже немного болезненно, как это часто бывает у одиноких матерей.
Тома вспомнила вдруг, будто её укололи в самое сердце длинной ледяной иглой, как старушка приходила к ней в детский сад и помогала, если у неё приключались неприятности.
Натурой закрытой и недоверчивой Тома была уже с раннего детства. Сад вызывал у неё тошнотворный страх с первого дня. Она до сих пор помнила имя лишь одной милой и доброй воспитательницы, которая один раз отвела её домой, когда за ней не прибежала вовремя бабушка. Родители тогда задержались на работе. Остальное слилось в серый ком привычной и тоскливой печали. От детского невроза с Томой частенько происходили всякие несуразные происшествия. То она роняла сачок в аквариум с грустными рыбками, то не могла разобраться в несложных играх или слепить из спичечных коробков поделку – грузовик. У всех детей коробки склеивались как положено – Томины бунтовали. Пальцы не слушались и Тома с ужасом ожидала неминуемого презрительного взгляда другой, люто нелюбимой воспитательницы, с белыми от пергидроля волосами и очень яркой красной помадой на полных губах. Весь первый год младшей группы глубоко в Томином сознании шевелилось подозрение, что на досуге этим ужасным красным ртом воспитательница ест где-нибудь в тёмном углу неловких детей.
Когда Тома обливалась компотом или у неё совершенно промокали ноги на прогулке, а сменной одежды не было, бабушка приходила за ней, бормотала что-то ласковое и успокоительное, помогала переодеться. А Тома, сражённая очередной бедой, стояла как манекен, протягивая ноги и руки, казавшиеся ей двумя мягкими макаронинами. В такие минуты она умела быстро убежать в воображаемый мир, с тёплым летом и драгоценными бабочками, медленно и томно раскрывающими крылья на круглых жёлтых цветах.
И теперь бабушка вернулась в этом страшном сне, хотя раньше снилась доброй и улыбчивой, а Тома совсем не помнила о её смерти до момента пробуждения. Чтобы отвлечься от мыслей о ночном кошмаре, она вынула коробку со старыми фотографиями. Фотографии детей хранились в ярких альбомах, а с некоторых пор, благодаря всеобщей цифровизации оставались в облачном мире виртуальной памяти компьютера, даже не перемещаясь на бумагу. Но старые чёрно-белые фото лежали в мешочках и потрёпанных тёмных альбомах, их редко доставали на свет божий и разглядывали. Тома покопалась и нашла несколько глянцевых, с заломами фотографий, где на диване позировали её родители, она с братом и бабушка. Брату на фотографии было лет семь, Томе, соответственно, около двух. Мама была с модной в то время химической завивкой, папа в очках с тёмной, толстой роговой оправой, а Тома с братом в неказистой детской одёжке советского времени, хлопчатобумажные колготки (как они тянулись на коленках, отвисая вниз унылыми пузыриками!), у брата короткие штаны и рубашка, у неё – платьице с узорами, ручной вязки. Вязала бабушка, в условиях тотального дефицита умевшая делать это как добрый паук, с неимоверной скоростью. И у брата, и у Томы коротко подстриженные волосы, прямые чёлки. Тома смеётся, так что глаз почти не видно – счастливые щёлки, и держит маленькой ладонью руку бабушки. Фотография поставила всё на свои места, тревога улеглась, ощущение беды отступило.
В четыре часа Тома вымыла голову, уложила волосы феном и немного накрасилась. Краситься она не очень любила. И не очень умела, даже старшеклассницы делали это быстрее и лучше. Нормальный, полноценный макияж неприятно напоминал Томе театральный грим, маску. Лицо под ним становилось официально ухоженным и совершенно чужим. Однако на работе эта маска порой помогала – под ней можно было спрятать настоящие эмоции. Сейчас это пригодится. Тома внимательно посмотрела на себя в зеркало и вздохнула. Относительно недавно она перестала маскировать краской седину, и в тёмно-каштановых прядях появились серебряные штрихи. Сначала это пугало, годы словно вырвались из подполья и конспирации – заявили о себе в полный голос. Но по мере неуклонного наступления серебристых волос на тёмные, Тома почти физически чувствовала облегчение, словно ей не надо было врать. Но женщина, которая смотрела на неё из зеркала, уже не имела отношения к тем воспоминаниям, что связывали её с Павлом. Так почему же она так напряжена, и уходит из дома словно на эшафот? Странное недомогание притупилось, но не прошло полностью, хотелось свернуться калачиком под одеялом и спать. Только спать. Спать, спать и спать. Баронет, лежащий на своей подстилке грустно и с упрёком взглянул на неё. Уходишь, мол, бросаешь меня одного.
– Я по делам, Баринька, скоро вернусь, – пробормотала Тома, испытывая острое желание никуда не ехать. Она даже села в коридоре перед дверью, сгорбившись, словно ей предстояла не обычная поездка в город, а дальний тяжёлый путь.
Баронет решил, что всё обошлось, и улёгся на её ногах, блаженно вздохнув. Тома окончательно расстроилась, пробормотала что-то о бессовестных людях и решительно вышла из дома. Баронет тоненько просительно тявкнул за дверью, потом замолк.
По дороге Тома старалась ни о чём не думать и просто плыть по течению. В конце концов, она Пашке ничем не обязана, просто дружили малышнёй. Не более того. Разве она сможет разрулить проблемы взрослого, совершенно уже чужого человека. С какой-то страшной, запутанной семейной историей. Как чужой ребёнок оказался в их семье? Как такое вообще возможно… Хотя случилось это всё в девяностые, а годы те были тёмные, стихийные. Тома стала вспоминать то время, самый хвостик миллениума, совпавший в её стране с окрашенной кока-кольными яркими цветами свободой и бесконтрольным бандитизмом. И именно сейчас, когда сонное безысходное затишье взорвалось бурлящими протестными митингами, именно сейчас эта далёкая история опять всплыла в её личной, частной, обособленной от большого мира жизни.
Тома реагировала на происходящее живее и болезненнее Матвея, который умел отстраняться от сиюминутного, пока не было возможности оценить происходящее с некоторого расстояния, времени или раздумья. Он предпочитал погружаться в работу, возделывать, так сказать, свой сад.
Тома очень хотела научиться такому же подходу, чтобы лишний раз не пороть горячки в оценках и суждениях по поводу назревающих перемен, плохих или хороших, Бог весть. Но ей не хватало терпения и выдержки. Всё, лживое и перевёртывающее факты наизнанку, она воспринимала как личное оскорбление, а занимались производством подобного информационного оружия как провластные структуры, так и пёстрая неоднородная оппозиция. И там, и там цель оправдывала средства, и это было глубоко противно Томиной душе.
Когда они продали ради жизни на природе городскую квартиру, сосед, постоянно транслировавший недовольство окружающей российской действительностью, но при этом совершенно не обделённый материальными благами, горько заметил:
– В богатенькое гетто с охраной переезжаете?
Тома тогда не нашлась, что возразить, хотя переезжали они в скромный посёлок для среднего класса, никаких дворцов с лепниной и гектаров угодий там не наблюдалось, небольшие участки с симпатичными домиками. Да, общество превратилось в слоёный пирог, где люди с одинаковым уровнем образования, но разными с точки зрения возможностей личного бизнеса профессиями, самым печальным образом разделились по уровню жизни. В разных слоях зачастую оказывались даже дети из одной семьи, если кто-то из них был бюджетником, а кто-то создал своё дело. Поэтому вышедший из привычных реалий сравнительно однородного и безопасного существования постсоветский человек, попал на поле тлеющей гражданской войны раннего капиталистического беспредела, где бедность и богатство непосредственно влияли почти на все сферы жизни, а границы между ними делались всё резче. Даже в их посёлке всё было очень странно – брошенные, недостроенные дома зарастали высокой лебедой и зловещими зонтиками борщевика, рядом высились громады четырёхэтажных дворцов с огромными участками, а сами они занимали небольшой дом, еле-еле справляясь с финансовой нагрузкой по его обслуживанию и содержанию. Но в любом случае, эта картина устраивала Тому гораздо больше, чем однородность вип-поселений, с огромными особняками, со своим закрытым мирком, отделённым от народа в бытовом, социальном и правовом отношении. Острова победивших денег в стране, где париями стала основная часть населения, напоминали гигантские, но очень тяжёлые золотые плоты, в открытом океане, где постоянно усиливается ветер. Общество превратилось в грозовой перевал, где небо постоянно кипело темнотой и хаосом, а люди томились неясным ощущением беды.
