Когда мы вышли из леса, я наконец увидел ее лицо и улыбку, которая почему-то отдавала загадочным светом дебилизма. И мне сразу захотелось распрощаться с ней. Потому что все, что я хотел ей сказать о том красивом закате она бы не поняла. Она бы делала вид, что слушает, но и этого бы не происходило, как и множество раз до этого.

Я смотрел на ее улыбку и пытался увидеть те альтернативные реальности, которые бы не свели бы меня с ней. Но все это оказалось чушью. Эти альтернативы только в нашей голове. А в действительности все абсурдно просто и сложно одновременно, ведь у нас есть только одна попытка на успех и только одна попытка на ошибку. В итоге мы привыкли видеть ошибку там, где в реальности был успех…

Поэтому всегда победитель тот, кто обречен думать и анализировать. Это тоже абсурдно, так как с одной стороны все просто, а с другой достаточно сложно. Особенно сложно находить те мосты, соединяющие наши пути с путями тех людей, которые нам попадаются, а не с теми, которых мы хотим видеть. Легче всего избавиться от иллюзий и никого не ждать, и упорно не переставать думать, даже когда видишь красивый закат, и строчки в голове выстраиваются в ряд, описывая ту же самую красоту, которую ты видишь перед собой, излучая такую же одноименную красоту, которая хранится в тебе. Я улыбнулся ей в ответ подходящей, такой же дебильной улыбкой, и мы пошли, весело обсуждая наше последнее приключение. И каждый думал о своем, укрываясь в прохладной вечерней дымке: я о закате, а она о том, как всё-таки приятно быть обнаруженной в порочности…

Broadcast 7

Наверное я везунчик. После того, как я решил, что я счастливый человек несмотря ни на что; скорее даже наперекор всему, моя жизнь начала принимать яркие краски даже в буквальном смысле. Я перестал придавать значение чему-либо кроме того, что творится у меня внутри, как зеркало того, что происходит извне, вокруг меня. Мы договорились встретиться, и она приехала ко мне. Я встретил ее на остановке жарким июньским утром. На ней было легкое коротенькое шелковое платье на тоненьких бретельках, которые я заметил только вблизи. На ней не было лифчика, чего нельзя было сказать за трусики. Под рукой она несла объемный тубус свернутого ватмана.

– Привет, а это что? – спросил я, целуя в ее губы.

– Потом узнаешь.

Я подразумевал, что она не шутила насчет картины нашими телами, когда заикнулась об этом ранее. С ее слов я был “тем самым” подходящим кандидатом для этой ее задумки. Я же, как открытый всему новому и неизведанному человек, молча принял ее идею. Если честно, во мне даже не таились какие-то сомнения, или долгие раздумья насчет этого. Перед сном я не старался воспроизводить эти идеи в своем диком воображении. Неужели мы так незаметно взрослеем, что сама идея авантюризма не заставляет меня уже гореть ей до самого финала?

– Раздевайся, чего ты ждешь?! – нетерпеливо начала она, зайдя ко мне в комнату.

– Хорошо, тебе помо… – не договорил я, как она уже скинула свое платье, оголив аппетитную грудь и нежный торс. – Я понял. – продолжил я и сам разделся догола.

Она раскрыла картонный ватман на центре комнаты, напротив зеркала шкафа купе. Все в этот день играло мне на руку; на руку этому моменту… Она достала все краски: акриловые тюбики, маленькие бочонки пальчиковой краски и несколько баночек какой-то блестящей краски и белой; и выложила их на большой лист бумаги, который служил палитрой для красок. Мы сели друг напротив друга на ватман и принялись разрисовывать наши тела. Она выбрала кисть потолще, я же взял тонкую. Я не знал, как это делать и просто рисовал изящные контуры разных цветов, в основном моим любимым – фиолетовым. Я старался сделать из нее какую-то индийскую богиню, с кучей никому неизвестных, кроме меня заковыристых символов и знаков.

– Забыла предупредить. Эти краски аллергенные, и нас может посыпать или еще что-то, вроде стать хуже самочувствие.

– Ага. – ответил я, не переставая рисовать на ее лице тонкий крест через весь нос и лоб.

– А еще они могут не отмыться.

– Ага, – снова односложно ответил я, и мне очень захотелось на ее милой щеке почему-то нарисовать и закрасить плотный фиолетовый фаллос с яйцами у рта. Но я отогнал эти мысли, как ее пустую попытку помешать моему опусу.

Она очень загорелась своей идеей рисунка на мне. Быстрые и сильные движения ее руки с кистью сбивали мой педантичный настрой гедонизма, что я просто опустил руки на пол и позволил ей творить с собой, все, что она пожелает. Ее глаза горели. На это было приятно смотреть. Она вдохновлялась моим телом, засматривалась на него временами останавливая свой наплыв творчества, потом снова продолжала. Она была в сильной эйфории, казалось даже на грани помешательства. Пока она сидела на коленях, завороженная своим творением и моим телом, я незаметно просунул пальцы левой руки под нее – там был серьезный потоп. Причем свою бледную прозрачную краску она оставляла и на ватмане. В тот момент я понял, как ей был дорог этот процесс, ведь он вызывает в ней ни с чем несравнимые чувства и эмоции. Это тронуло меня. Я был в окружении истинной красоты и являлся в тот момент подлинной ее частью. В моей голове начали строиться мысли, что есть что-то больше интима, что-то более интимнее секса и возможно любви… Это я бы назвал парадоксальным чувством ощущения неповторимого настоящего. На фоне как раз заиграла группа Soundgarden со своим хитом “Black Hole Sun”, и я окончательно потерял связь тела с мозгом. Я уже ни о чем не думал. Она рисовала на моей груди большие яркие гипнотические круги, на плечах из золотистой краски навела множество линий, подчеркивающих мою фигуру, а на торсе красиво изобразила огонь, поднимающийся от моих гениталий. И все это, пока сама накрапывала с другой стороны на ватман свой флюидный опус. Я убрал оттуда руку и не мешал ей, хотя он и так хорошо держалась, чтобы не поддаться мне.

Где-то вдалеке я едва слышал, как менялись песни с Честера Беннингтона на Нирвану, затем какой-то легкий фонк, Мэрилин Мэнсон, Корн, Майкл Киванука, Earth Wind and Fire: вся эта музыка просто напоминала мне о том, что где-то на Земле сейчас время течет дальше, пока я отделен от своего существования, и мне даже неинтересно что творится там внизу, как Украина играет на Чемпионате Европы в футбол, как кто-то упахивается ради денег, как всё дешевое кагало наших писателей рвет и мечет, чтобы написать очередную заблудшую под кожу большинства чушь, пока я творю свою красивую неповторимую жизнь, насыщенную яркими красками, где я есть одна из причин быть счастливым уже здесь и сейчас.

– Готово! Ты истинный Бог Солнца! – сказал она, увлеченно рассматривая свое творение на мне.

Я едва не привстал от этих слов. Когда обычный человек для кого-то становится богом, сразу возникает чувство горечи. Она теряет голову, и мне еще проще уничтожить ее, чего я никогда не имел на душе и в уме. Я теперь смотрел на нее, как на хрустальный идол, отражающий идею любви, воссозданную из пепла сгоревшего феникса, среди кучи безжизненных тел…

Мы постарались отпечатать ее картину на ватмане, но краски быстро засыхали на мне, отчего часть краски осталась на ватмане вместе с моими волосами с груди. Было неприятно, но по особому неприятно, что я не обратил на это внимания с оттенком неприятия. Затем я приступил к ее телу. Посадив к себе спиной, я начал рисовать какую-то планету, которая легче всего выходила из моего пустого в тот момент воображения. Это была какая-то сине-зелено-желтая планета с фиолетовыми очертаниями и красным диагональным кольцом. Я бросил кисть и начал выдавливать акриловые краски на палитру, смешивая их руками, и перенося на ее тело в виде следов от когтей мифического тигра или дракона. Она и вправду походила на какую-то индийскую богиню, которая прибыла с другой цивилизации, покрытая по всему телу письменами мудрости и знаний для передачи их нам, обычным смертным, которым бы просто жрать и размножаться, а не вот это все…