Куча могла лежать и на полу, прямо у входа, и Валентина научилась открывать дверь со всеми предосторожностями. Вот и сегодня.

– Нисон Гершевич, вы опять! – Огромные серые глаза уборщицы наполнились слезами.

– Он! – страшным шепотом прошелестел старик. – Он! Терь не. – И довольно покивал.

Валентина вывела старика на прогулку и вернулась в его комнату. Поправила косынку, прикрывающую длинную, почти до пояса, косу. Надела резиновые перчатки. «А что ты хотела, – сказала сама себе. – Такое вот послушание».

У Нисона Гершевича был один фетиш – его резиновые сапоги. С ними он не расставался. В любую погоду, в жару и в мороз, он надевал только их. При попытке забрать сапоги, страшно трясся, брызгаясь слюной и злобно ругаясь. Ругательства были невнятные, но впечатляющие. Он впадал в ярость, кусался и бросался с кулаками на медперсонал в городской психиатрической лечебнице при любой попытке отобрать сапоги, и, в конце концов, санитары решили с ним не бороться и оставили ему его драгоценное сокровище.

Когда больного несколько лет назад перевели в частную клинику к Сергею Борисовичу, его предупредили об особом отношении пациента к сапогам. Каждое утро старик, приходя с прогулки, клал их в раковину и с нежностью матери любовно намывал мылом и вытирал чистым полотенцем. Затем аккуратно расстилал газетку и ставил на нее сапоги, справа у двери. Всегда в одно и то же место. В этой фанатичной ритуальности Сергею Борисовичу виделась отчаянная попытка сохранить остатки тлеющего разума, найти островок постоянства в океане окружающей переменчивости. В остальном, Нисон Гершевич был человеком мирным и не агрессивным. Главное, чтобы сапоги были при нем.

Болезнь Альцгеймера не лечится, поэтому пациенту оказывалась только поддерживающая терапия. В последнее время Нисон Гершевич вел себя хорошо. Сергей Борисович был доволен его ровным состоянием.

А вот Милена его беспокоила. Девушка двадцати семи лет. Биполярное расстройство личности6. В юности суицидальная попытка. Хорошенькая хрупкая блондиночка с пятнадцати лет красила волосы в черный цвет, таким же был и лак для ногтей. А также вся одежда. Полное отрицание своей женственности, глубокие и затяжные депрессии и отсутствие желания жить чередовались с внезапными вспышками неудержимой активности, во время которых она могла «разгружать вагоны угля» по 24 часа в сутки и не уставать. В эти моменты у нее притуплялись ощущения холода, голода и усталости.

А через пару недель она падала без сил и лежала как полумертвая.

Мужчины ее обожали.

Нерешительных интеллигентов привлекала ее страстность и бешеная энергия, а сильных уверенных мужчин она покоряла своей хрупкостью и уязвимостью.

Виктимность, меланхоличность и таинственность… – Сергей Борисович и сам ощутил очарование этой женщины-ребенка. Хотелось защитить, порадовать, сделать счастливой. Однако он быстро опомнился. «Профессионализм не пропьешь», – усмехался он про себя.

К сожалению, в этот приезд у нее явное ухудшение. Сидит, молчит. Постоянно чем-то недовольна, о чем-то тяжело думает.

В клинику Милена приезжала, когда у нее случались обострения депрессии. Ее родители, самые успешные рестораторы города, подарили ей пару заведений, и Милена с огромной энергией и воодушевлением взялась за дело. Она продумывала все, начиная от дизайна и заканчивая меню. Сама набирала команду, причем упор делала не на профессионализм и опыт работы, а на энтузиазм, креативность и открытость новому. Ее рестораны процветали, родители были счастливы. До очередного обострения.

Когда Милена вдруг начинала хандрить, говорить об отсутствии смысла жизни и расставаться с текущим кавалером, отец, затаив печаль в глазах, привозил ее сюда, в реабилитационный центр «Дом надежды», как официально называлось учреждение. Сотрудники и постоянные пациенты называли его коротко, просто «Дом». Будучи «в миру», Милена получала небольшие дозы антидепрессантов, которые помогали адаптироваться и вести обычный образ жизни.

Когда она приезжала в «Дом», Сергей Борисович назначал ей нейролептики и рекомендовал физическую нагрузку – полчаса в бассейне, три раза в неделю. И флоатинг – ей необходимо было учиться расслабляться. Но с бассейном часто не получалось. Ирина, медсестра, не могла уговорить пациентку, когда та, свернувшись калачиком в кресле и полностью зарывшись в плед, как в кокон, тихонько и монотонно выла.

В этот приезд два дня Милена почти не вылезала из своего «гнезда» в кресле. Она притащила туда чашку с чаем, чипсы, конфеты. Когда чипсы и конфеты были съедены, фантики она не удосужилась убрать. Грязная чашка валялась тут же, рядом с носками. Целыми днями она рисовала в блокноте человеческие головы, а потом замулевывала их черной ручкой, вырывала листы и бросала на пол.

Когда она стала мочиться под себя, Сергей Борисович велел Ирине надеть на нее памперс и записал себе: апато-абулический синдром7 со знаком вопроса. Этого только не хватало. Плохо. И очень странно. Нетипично. У Милены не было шизофрении, признак которой – такое поведение. Что же произошло, почему так поменялись ее реакции. Надо понаблюдать.

Одновременно в клинике могли находиться только десять пациентов. Большинство из них проживали здесь постоянно. У каждого была своя комната, которую на ночь закрывали на ключ. Буйнопомешанных среди них не было, так что жизнь текла более-менее однообразно и предсказуемо. Утренняя зарядка, завтрак, беседа с врачом, прогулка, процедуры, обед, процедуры, прогулка, ужин. Вечером для желающих Ирина обычно читала какую-нибудь книгу. Затем сон. Такая монотонность любого здорового человека свела бы с ума, но для душевнобольного она была необходима, как для младенца безопасная и стабильная среда.

В связи с пандемией клиника опустела. Многих, не тяжелых, пациентов забрали домой. Остались только те, у кого было весеннее обострение болезни, и те, кто проживали здесь пожизненно.

Вместе с ними заложниками странной ситуации локдауна стали сотрудники клиники: сам заведующий и одновременно главврач, медсестра, уборщица и садовник. Их жизнь перевернулась с ног на голову. Чтобы поддерживать порядок и привычный образ жизни в клинике, уборщице приходилось быть еще и кухаркой. Между уборкой и стиркой Валентина бегала на кухню и варила кашу и компоты. Обеды, слава богу, привозили доставкой из ближайшего кафе в тридцати километрах.

Повариха и охранник отпросились домой: у охранника Саши было двое детей, а у Веры Рустамовны, любительницы печь пироги по-аджарски, были уже и внуки. И, к тому, ревнивый муж.

– Мнэ жэна дома нужна, – грозно говорил он в трубку. – Иначе у меня самого дурдом будэт. Жэна должна дома ночевать, так, да?

– Да, – смиренно отвечал Сергей Борисович, перебирая в уме возможные контраргументы. Ни один из них не перевешивал железную логику. Жена должна дома ночевать, с этим не поспоришь.

– Вот. Я всэгда гаварил, что ты хороший доктор, – завершил беседу муж. – Когда все кончится, звони, да?

– Непременно. – Завклиникой положил трубку и пошел разговаривать с Валентиной. И с Ириной. У той тоже был муж.

Сергею Борисовичу было сорок девять лет, и он по праву гордился своим детищем. Его клиника была лучшей. В России точно, да и в Европе он мог бы составить конкуренцию самым престижным психиатрическим заведениям.

Он отвоевал у муниципальных властей огромную территорию для прогулок. Она была огорожена высоким забором, и везде по периметру, скрываясь в листве деревьев, были установлены камеры. Никакой охраны в зоне видимости, никакого контроля. У постояльцев и посетителей клиники создавалось впечатление, что они находятся на территории дорогого и симпатичного отеля.

Здесь был бассейн с комнатой для флоатинга, тренажерный зал, хорошая библиотека. Садом занимался недавно приглашенный садовник Пал Евгеньевич, который, с разрешения главврача, организовал несколько грядок для «жильцов». При желании любой из них мог прийти и покопаться в земле, прополоть сорняки или полить свои цветочки. Как дома, как у себя на участке.