– Уж мы этих котов душили, душили, душили, душили, – захохотал Геннадий, оторвавшись от своих художеств.
Хорошо ему. Его так не мучили вопросами. Пока, во всяком случае.
Она насупилась и молчала. Она знала, что несмотря на внешне скоморошечью форму этих диалогов, наставник ведет ее к какому-то озарению. Уже неоднократно случалось так, что неосознанно произнесенная фраза или слово разворачивались в целую картину новых смыслов. Новый знакомый сотворял эти смыслы из чего угодно. Хоть из дохлой кошки.
– Кошка нарушила чье-то личное пространство? Узнала то, что ей не подобает?
– А почему?
«Господи, опять! Ненавижу эти вопросы! Они меня выставляют полной дурой. Ответы же очевидны. Не влезай, убьет! А кошка влезла».
– Ты говоришь о следствии. У действия всегда есть следствие. И есть причина. Я тебя спрашиваю, по-че-му?
То есть почему в принципе кошка полезла куда-то? Что такое это любопытство, которое двигало ею?
– А! – Ее осенило. – Кошка интересуется новым! Она хочет познавать мир!
– Допустим. Но тяга к познанию не есть любопытство. Чувствуешь разницу?
Она ушла домой и продолжила думать над незатейливой фразой. По какой-то причине кошка интересовалась чужой жизнью. Значит, своя была не важна? Кошка была ориентирована на внешнее, а Василий Иванович всегда учил, что начинать надо с себя. Продолжать и заканчивать тоже.
– В общем, так. – На следующее занятие она пришла с подготовленным ответом. Привычным учительским жестом поправила юбку. – Варианта два. Первое. Кошка слишком заинтересована во внешних обстоятельствах и тем самым она теряет полноту своей жизни, ведь ее разум находится не в настоящем моменте, а где-то. А человек, то есть кошка, там, где его мысли. Поэтому в этот момент кошка, можно сказать, не живет, ведь там, где она есть, ее как таковой нет. То есть в каждый миг, когда мы глубоко погружаемся в чью-то жизнь, мы «умираем» для своей собственной. В общем, тут смерть, скорее, метафорическая.
Второе. Кошка попыталась узнать что-то, что выше ее понимания, но у нее не хватило ресурса, чтобы это воспринять и ее разорвало изнутри. Накопленная ею энергия не перешла в новое качество, но ее было так много, что в старом теле она уже не могла быть в покое. И произошел взрыв. Кошка, так сказать, сдохла. – Она подняла плечи и развела руками. Мол, что поделать, c’est la vie.
Геннадий утрированно похлопал ей и подмигнул. Василий Иванович ничего не сказал. Он вообще редко хвалил ее или говорил: да, правильно. Скорее, его взгляд выражал спокойный интерес к ее процессу мышления. «Люди стереотипны, – часто повторял он. – Они не умеют думать. Максимум, на что они способны – это собрать из кирпичиков А, Б и В башню АБВ, но у них никогда не получится что-то новое, например, Ю! Потому что они не могут даже представить себе этого, не могут мыслить масштабно. Так что учитесь думать, друзья мои. Душа обязана трудиться, и день, и ночь, и день, и ночь».16
Мария медленно спустилась по ступенькам. Августовский вечер померк, словно тьма, окутавшая ее душу, вылилась наружу. Как же она теперь? Какой тусклой показалась жизнь. Сейчас начнется серая рутина школьных будней, в которых не будет самого главного наполнителя. Проходя по школьному двору мимо достопамятных, ныне весело краснеющих кустов барбариса, она тихо застонала. Надо идти на педсовет. И она шла. Уныло, как на казнь.
Как жить? «Тот, кто видел Свет на пути, никогда его не забудет», – говорил Василий Иванович. Хотя теперь она сомневалась, что это было его настоящее имя. «Я странник, – сказал он однажды. – Моя свобода – быть там, где я хочу и жить так, как хочу». Его «хочу», впрочем, разительно отличалось от желаний обывателей. Оно диктовалось высшей волей, было нелогичным и не имеющим (по крайней мере, для Марии) явной цели. «Ты просто пока не видишь взаимосвязей, – успокаивал он ее. – Ничего. Ты увидишь. Просто живи и будь верна той истине, которая тебе открывается». Да, как-то надо продолжать жить без опоры на Учителя.
Мария Михайловна, восьмидесятитрехлетняя старушка, сидела на скамейке около частной психиатрической клиники и смотрела на себя из прошлого. Вспоминала. Когда ей было уже сорок три, то есть в 1980-м году, через восемь лет после этих событий, произошла неожиданная встреча с Геннадием. Она была с классом в Белоруссии, в Минске, и на светофоре, в центре города, к ней подошел красивый молодой мужчина. «Маша, – тихо произнес он. – Приходи вечером в девятнадцать часов в парк Победы, поговорим». Он исчез так же незаметно, как появился.
Геннадий рассказал удивительные вещи. Оказалось, что он несколько лет разыскивал Василия Ивановича, ездил по разным монастырям и ашрамам, просясь поваром в группу геологов или этнографов. Он был у староверов, был в Бурятии у лам, был на Алтае у шаманов.
Мария сидела на скамейке на тенистой аллее парка и изумленно всплескивала руками.
– Надо же, в Бурятии! И что, все работало? Церкви и ашрамы? Дацаны? И службы велись?
Геннадий кивнул. И продолжил.
Все духовные учителя лишь молча улыбались в ответ на его расспросы, пока, лет через пять после начала поисков, в одном из буддийских дацанов у него не состоялась примечательная беседа с настоятелем.
– Я уже потерял надежду, как вдруг…
По какой-то невидимой Геннадию причине настоятель сам подошел к юноше, сгорбленно сидевшему перед изображением Белой Тары.
Когда на вопрос: «Зачем вы здесь?» Геннадий, поколебавшись, назвал заветное имя наставника, монах сказал: «Разве вы уже познали все то, чему вас учили? Зачем вы ищете своего Учителя? Разве не понимаете, что если бы он хотел с вами связаться, он сам бы вас давно нашел? Но у него свои задачи, у вас свои!»
– Я даже похолодел, – признался Гена. – Я понял, что он прав. Мой поиск был продиктован мальчишеской привязанностью, а значит, шел от эго.
Он сложил руки лодочкой перед грудью, как делал Василий Иванович, и поклонился настоятелю. Встреча эта принесла если не мир в его душу, то успокоение.
Он узнал многие фантастические подробности о своем Учителе, который, как оказалось, был хорошо известен среди Посвященных разных религиозных традиций. Пожилой настоятель-буддист, со светлым тихим взглядом, был тоже одним из его учеников. Он рассказал Геннадию о «Большом отшельничестве», в котором пребывал их наставник. В отличие от «Малого отшельничества», которое предполагало уединение в горах, вдали от людей, и погружение в духовную практику, Большое отшельничество было испытанием еще более серьезного уровня. Последним испытанием. Духовный путник возвращался в мир, неся ему свои знания. При этом он должен был пройти сквозь этот мир невидимкой, открывшись только тем, с кем был связан давнишними кармическими узами.
Мария слушала Гену и вспоминала их совместные посиделки в маленькой комнате. Они теперь оба понимали, что наставник неукоснительно соблюдал два важнейших духовных закона – передавать знания только тем, кто готов и искренне жаждет их и не «метать бисер перед свиньями», не допускать до сокровенных вещей праздно любопытствующих, дабы уберечь их от преждевременной встречи с новым миром. «Знание должно быть возвещено, знание должно быть сокрыто», – нередко повторял он, когда они пили чай вместе в его «дворницкой». Геннадий понял, почему Василий Иванович, обладая глубочайшими познаниями и возможностями, не использовал их, предпочитая работу сторожа, которая давала ему… свободу. Он оставался монахом, будучи в миру. «В мире, но не от мира сего».
– Удивительный человек! – В заключение Гена долгим светлым взглядом посмотрел на Марию. Она кивнула.
– Мы не брошены. Я это теперь чувствую! Мне кажется, за нами наблюдают те, кто видит больше нас. – Геннадий сиял. «Каким же он стал красавцем, – пронеслось в голове у Марии. – Нескладный утенок преобразился».
Настоятель дацана объяснил молодому искателю, что на духовном Пути все взаимосвязаны и неважно, находишься ли ты рядом со своим наставником физически, или нет – на потаенном внутреннем уровне вы едины.
