Пусть вы теперь, также как я пошёл служить в армию, поступали бы к нам, в Университет». На это он ответил совершенно неожиданно для меня: «А это хорошая идея! Скажи майору Диасу и своему Феллину, чтобы поменялись местами». Речь шла о сеньоре Феллино, декане факультета Наук Университета, и майоре Диасе – исполнительном секретаре штаба гвардии.

Я предложил этот проект майору и декану, но ничего, конечно, не получилось. Но всё же эта идея принесла свои плоды: из неё родятся Школа политподготовки Национальной гвардии, а позднее – Институт военной подготовки «Генерал Томас Эррера».

Но всё это было потом. В мои первые месяцы службы я и близко не приближался к Торрихосу. Видел его издалека на пути из аэропорта к дому и из дома в аэропорт. Иногда видел его профиль в окнах автомашин, всегда разных. А однажды он приехал на базу в автобусе, одном из обычных ярко раскрашенных и довольно древних городских, прозванных chivas. В тот раз это была, так скажем, chivita. Так что я долго не ощущал его физически.

Но однажды после полудня генерал вызвал меня к себе. Для меня это было очень некстати, потому что в тот день мои ребята достали где-то корову, и мы хотели зажарить её на пляже ближе к вечеру. Я мысленно уже был с моими товарищами на пляже, развлекаясь вовсю с мясом и напитками, но вместо этого очутился в доме генерала в компании кучи министров.

Когда я подошёл к дому генерала, он стоял в дверях и ел манго. Увидев меня, он сказал: «Входи. Хочу показать тебе, как управляют страной». В зале был министр труда Роландо Мургас. Не помню, был ли к тому времени готов новый Трудовой кодекс. Был там и министр экономики Николас Ардитта Барлетта, который через несколько лет, когда генерала уже не будет, станет президентом.

Когда мы вошли, Барлетта докладывал об экономике. Через некоторое время генерал прервал его и спросил меня, понимаю ли я что-то. Я ответил, что нет, потому что, во‐первых, не являюсь экономистом и, во‐вторых, потому что начал слушал его с середины. Тогда генерал сказал, что раз профессор университета не понимает доклада, то он – тем более. Приказал перевести доклад на испанский и объявил совещание закрытым.

Ещё не было поздно присоединиться к моим товарищам на пляже, поэтому я встал, чтобы уйти вместе со всеми. Однако мне не повезло, он попросил меня остаться. Мы вышли с ним на террасу, и он расположился в своём любимом гамаке.

Там он не спеша раскурил свою сигару и долго смотрел вдаль. Вообще он умел молчать. При нём молчание не было тягостным, не хотелось прерывать его ни словом, ни чем ещё, чтобы прервать его. Это молчание было как будто ценным само по себе, полно смыслом, мыслями, внутренним покоем.

Вдруг, как будто естественно продолжая уже начатый разговор, он спросил меня, как идёт моя учёба курсанта. Я ответил, что идёт хорошо, но не так чтобы уж слишком хорошо. На занятиях по истории я, подобно Китсу, который в одном из его красивых сонетов перепутал Бальбоа с Эрнаном Кортесом, назвал Васко Нуньеса Бальбоа Франциском, а на занятиях по арифметике путал десятые с сотыми.

Я, профессор университета, не был первым в группе, где только один новобранец закончил среднюю школу. Его в группе так и прозвали: «бакалавр». Отличился же я на стрельбище, на длинных утренних пробежках, а ещё тем, что несколько месяцев назад меня спасли, бросив мне спасательную доску в море.

Потом он спросил меня о дисциплине, и я ответил, что тут солдатам навязывают её слепую, механическую модель. «Так, – сказал я, – если сейчас сюда войдёт с солдатами офицер выше рангом и прикажет арестовать Вас, они, не колеблясь, повинуются приказу». На это он мне не ответил. Когда я вернулся к своим, праздник на пляже уже закончился. Мне сообщили, что «говядина была сочной, пальчики оближешь». На следующий день генерал поступил необычным образом. Вместо утреннего обхода батальона он вывел всех на ту же площадь, на которой я с ним познакомился. И произнёс речь, одну из самых лучших из всех известных мне его выступлений. К сожалению, я не записал её на плёнку, и никто не записывал её вручную.

Начиналась она так:

«Я знаю, что вас учат подчинению офицерам более высокого ранга. Однако учитесь отличать “ранги” от “иерархии”. Это разные понятия».

И дальше он начал приводить примеры, показывающие эту разницу:

«Ранг присваивается указом. Иерархии достигаются примерами.

Тот, кто имеет ранг говорит: “Идите”. Тот, кто говорит “Следуйте за мной”, имеет для этого “иерархию”.

Ранг сродни причине. Иерархия сродни необходимости.

Студенты, рабочие, крестьяне, дети … это иерархия для вас, приказы которой вы обязаны исполнять».

А закончил он речь так:

«В Панаме же высшей иерархией является ГОЛОД».

Эти слова стали для меня решающими. И их смысл, и их контекст. В них даны точные определения многих противоречивых явлений. После его речи генерал подозвал меня и попросил собрать комментарии новобранцев о ней. На следующий день я передал ему мой доклад об этом, в котором я довольно преувеличил их энтузиазм в отношении содержания речи. Я начал охранять его.

Потом много раз я убеждался, какое малое значение он придавал рангам, званиям. Точнее, он придавал этому значение, но справедливое. А вот иерархии в его понимании он придавал гораздо большее значение. Например, в наших с ним поездках, несмотря на то что я был сержантом, в странах, куда мы прибывали, принимающей стороне меня представляли в качестве офицера для связи в ранге майора, а иногда полковника.

Дело в том, что иначе я не смог бы на равных контактировать с офицерами принимающей стороны, если вообще это было бы возможно. Так, как это невозможно между крестьянином и латифундистом, например. В армиях стран к тому же отражаются и существующие в них классовые отношения, и они там даже подчёркиваются, чтобы показать, чьи интересы эта армия защищает.

Еда офицера в армии отличается от солдатской, и ест он в другой столовой. И для дерьма у них разные туалеты. Солдат должен беспрекословно и внимательно подчиняться офицеру вплоть до того, чтобы слышать команды «хозяина», даже изложенные шёпотом.

Поэтому, пока генерал был жив, я не хотел быть офицером, хотя, как профессор университета, мог бы претендовать на это. Я был в команде, а не среди группы «хозяев». И сначала рядовой, а потом сержант, я физически был рядом с генералом, ближе многих офицеров, хотя и не придавал этому значения. Вспоминаю всегда с улыбкой, как однажды в Мексике я сказал генералу: «Мой генерал, смотрите, охранник президента Портильо – в чине генерала…» На что он ответил как бы в шутку: «Да нет, что ты, не может быть…»

В другом случае, когда мы были в Ватикане на встрече с папой Пабло Шестым, наш посол представил папе генерала, а потом к папе начали подходить члены панамской делегации, и каждый, кроме посла, должен был представлять папе членов панамской делегации, и каждый, кроме посла, должен целовать ему руку.

Представлял папе членов делегации одного за одним генерал. Рони Гонсалеса, директора проекта медного месторождения Колорадо, он представил как министра горной промышленности. Такого министерства в Панаме вообще-то нет. Директора Национального банка Рикардо Эспирелья он представил как министра финансов. Такого министерства в Панаме тоже нет. А вот Фернандо Манфредо он представил правильно: начальник президентской канцелярии, так оно и было на самом деле.

Я стоял рядом с дверью, чуть поотдаль от остальных, полагая, что личная охрана не входит в состав делегации. Вдруг папа посмотрел на меня и, продолжая так смотреть, с трудом от груза своих лет, но двинулся ко мне. Я поспешил ему навстречу, поймал его руку, ожидая моего представлении со стороны генерала. И так как он молчал, видимо, постеснявшись назвать меня сержантом, я, вспомнив, что генерал не придаёт особого значения рангам, представил себя сам: Хосе де Хесус Мартинес, министр обороны.