Обычно в философии либерально-индивидуалистического буржуазного мира личные отношения ставятся вне политики. Для генерала это было не так, он преодолел это проявление либерализма, весьма давно прижившееся в Панаме.

В своей речи на церемонии по поводу ратификации в Панаме Договоров о Канале, стоя в двух метрах от высшего представителя его социального класса – президента США Джимми Картера, – Торрихос публично признаёт его высокие личные моральные качества, но недвусмысленно добавляет, что он тем не менее отличает эти его личные качества от «социальной морали» президента.

В такой форме он как бы рассматривал его как своего личного, но не «концептуального» друга. Смотреть на него как на отца Эмми, как на мужа Розалин – одно дело. И совсем другое – рассматривать его как президента «империи зла». Это, как говорят в Панаме, «мука другого помола», для которой лучше не искать приличного прилагательного. Так классовые и межгосударственные противоречия рождают таковые и между личностями.

Никогда я ещё этого не говорил, но сейчас скажу, что тогда, когда генерал читал эту свою речь, стоя рядом с Картером в здании Новой Гимназии, где проходила та церемония, меня охватило чувство гордости за него. Удивительно, что раньше никто и никогда не комментировал эту речь генерала. Но, как я уже говорил, «хуже нет того глухонемого, который не хочет слышать».

Отношения Торрихоса с Народом всегда были симметричными и двусторонними, с постоянной обратной связью, в согласии с революционной теорией и практикой. Он был его частью, он был с ним в его команде, в одних рядах с ним, и эта его принадлежность к нему была усилена и подчёркнута его смертью и после его смерти. Бедный люд с каждым днём всё более понимает, что он является наследником, хранителем и защитником идей генерала в их же собственных классовых интересах, идей, которые должны крепнуть и привести к революционным изменениям.

Самое опасное, исходящее из стана его врагов, которые не в состоянии унизить генерала, это их стремление бальзамировать генерала, заморозить его идеи там, где их остановил его уход, так, чтобы они не развивались временем и не привели нас туда, где, как он говорил, он будет нас ждать, приветствуя своим воинским салютом. Когда меня спрашивали, является ли генерал марксистом, я отвечал: «Нет, он не марксист». И тут же добавлял, чуть понизив голос: «Ещё нет». Потому что его лучшим достоинством было ежедневно развиваться, обретать новые знания. И я думаю, что я и он вполне обладаем этими качествами.

Когда он встречался с послами, министрами и другими посетителями для консультаций и просто бесед, он принимал их без вариантов всегда в своём гамаке. Он перенял эту привычку от индейских касике.

Но когда он встречался с теми же касике, он принимал их, сидя на стуле или в кресле. И не перед ними, а вместе, среди них, вокруг воображаемого круглого стола.

На одной из таких встреч три касике и сопровождавшие их индейцы, всего в составе 9-ти человек, вели переговоры с командой правительства в составе трёх министров с более многочисленной, чем индейская сторона, группой помощников. Но чувства неравенства сил не было. Потому что, если бы вдруг случился конфликт, не было сомнений в том, что генерал будет на стороне индейцев.

Это были индейцы куна из провинции Сан-Блас. Двое из них были переводчиками. А один касике якобы не понимал по-испански. На самом же деле он понимал его.

Я внимательно смотрел на то, как он покачивает головой, когда говорил генерал, как это бывает, когда бессознательно слушают и понимают аргументацию собеседника. Никто бы не смог меня убедить, что он не понимает генерала. Он понимал.

Однажды на одной такой встрече с касике из провинции Байяно был посетивший тогда нас друг генерала и мой друг английский писатель Грэм Грин.

Рядом с касике сидел его переводчик, переводивший ему всё с испанского на язык куна. Этот касике тем не менее живо реагировал на шутки Грэма ещё до того, как услышит их перевод, и в одном случае даже поправил переводчика.

Грэм Грин сказал мне потом, что даже на встрече с английской королевой он не чувствовал в атмосфере такого веса традиций и торжественности.

Они, эти индейцы, не туристы в этом мире, они его населяют, его часть. Туристы – это те, кто приезжает фотографировать их, они приходят откуда-то и уходят куда-то, они торопятся, стремятся увидеть побольше…

Мир вокруг может стать для них «огромным и чужим», как сказал один перуанский поэт, но только тогда, если у них украдут его. Но по законам природы этот мир всегда остаётся их миром.

И наоборот, бывает, что живут люди без своих культурных традиций, без традиций, без перспектив, живут деньгами и только. Как-то я услышал вот такой диалог между мужем и женой из нашей панамской буржуазной элиты на туристическом о-ве Контадора: «Дарлинг, где наши чилдрен?» – «Они в свиминг пуле купаются…»

В Ливии, где я был перед поездкой туда генерала, я попытался заговорить по-английски с Каддафи. Я знал, что он жил и учился в Англии и, разумеется, свободно владеет этим языком.

Однако Каддафи, подобно тем нашим касике, притворился, что не знает английского, и настаивал на использовании его переводчика.

Помню очень хорошо этого переводчика, потому что во время визита генерала он тоже работал с нами. И помню, что он погиб потом в сбитом вертолёте, в котором, как предполагали, должен был лететь и Каддафи.

Когда Рейган недавно организовал бомбардировку дома Каддафи и смог убить только его шестимесячную дочь, он продолжил уже обветшавшую североамериканскую традицию. Ведь Триполи упоминается ещё в гимне американских морских пехотинцев, для которых этот город ещё в прошлом веке был сладким подарком для империалистических бандитов.

Плотина и энергоблок ГЭС «Байяно». построенной при содействии югославской фирмы «Энергопроект»

Ну что ж, зато в гимне сандинистов есть намёк на североамериканских империалистов, где они названы врагами человечества. И ещё важно знать, что морщинистое и ужасное лицо Рейгана – это и есть лицо империализма.

Но вернёмся к встрече с индейцами. Темой встречи было невыполнение правительством обязательств по выплатам им за ущерб в связи с затоплением части их земель водохранилищем ГЭС «Байяно». Платежи были просрочены на два месяца.

«Что было бы, – сказал один из касике, – если бы ваши чиновники не получили свою зарплату хотя бы за полмесяца?» Все промолчали. Отвечать на этот вопрос не было нужды.

«У нас нет оружия, – сказал другой касике, – но мы готовы отдать наши жизни, чтобы защитить наши земли и наши права».

«Не говорите со мной так, – ответил генерал. – Вы говорите это так, как я порой говорю с гринго. В этом нет нужды».

Генерал знал, что слова касике не были сотрясением воздуха шаловливыми детишками. Они в прошлом такие слова превращали в дела. Один из присутствовавших на встрече касике юношей был участником индейского восстания в 1925 году, когда индейцы архипелага Сан Блас начали войну за независимость и отделение от Панамы.

Да и сам генерал во времена олигархических правительств однажды командовал операцией по вооружённому подавлению мятежа индейцев в провинции Кокле. Реки крови не пролились тогда только потому, что тогда ещё капитан Торрихос вступил в переговоры с индейцами и достиг нужных договорённостей.

Вопрос земли очень важен для индейцев и ощущается ими как бы слитно со своим положением в пространстве. До такой степени, что в одном из индейских наречий «я» означает «здесь», «ты» означает «подле меня», а «он» – это «там». Пространство, а не время, как это происходит в западной концепции, для них служит окном для познавания реальности. В этом есть что-то общее с многоцветьем и рисунками знаменитых вышиванок куна – «мол», так контрастирующих с однообразием и примитивизмом их музыки и танцев. Это нашло своё отражение и в мировоззрении Торрихоса, связанном в большей степени с пространственным мышлением (географией), чем со временем (историей). Со временем связана история, музыка, арифметика, и жизнь во времени течёт как река. В пространстве же есть география, живопись, геометрия, а смерть в нём подобна недвижной скале.