Уже вовсю пахло войной. Папа Ярославы перешёл на работу в лётное училище, звал к себе Николая. Чемпион стал бы, наверное, отличным лётчиком, но, прыгая с парашютом, сильно повредил ногу. Из госпиталя сбежал, как только узнал о начале войны. Военкоматская медкомиссия отправила его в запас, долечивать ногу. Он к отцу. От него узнал по большому секрету:

– Спортобщество «Динамо» формирует из добровольцев бригаду особого назначения…

Они снова оказались вместе. Только реже появлялись дома, потому что специальная подготовка у них проходила где-то в лагере под Москвой.

Ярослава поступила в физкультурный техникум. В октябре решили с мамой из Москвы не эвакуироваться. А после ноябрьских праздников папа с Николаем появились на Большой Калужской. Снова пили чай, разговаривали. Потом прогулялись втроём до Якиманки, до церкви Ивана Воина. Отец решил зайти:

– Я только попрошу: «Спаси и сохрани!» Никому не говорите, ладно?

Секрет на двоих – это здорово. Ярослава смотрела на Николая влюблёнными глазами. А он ей тихо так:

– Мы завтра улетаем. Туда…

Вот и всё. Вышел папа, и они спустились к Москве-реке, где роился спонтанный рыночек. В людской толкучке немудрено было потеряться, и Николай попросил их подождать у одного прилавка, где потише. Ярослава, конечно, затормошила отца:

– А ты маме-то собираешься говорить, что улетаешь?

Он молчал, только смотрел на неё каким-то необычно ласковым взглядом. Появился Королёв.

– Вот, Ярослава, тебе на память от меня!

И протягивает часы наручные. «Слава». На кожаном ремешке.

– Николай, ты с ума сошёл! – папа всерьёз рассердился. – Это же очень дорого!

– А мне за полцены отдали! Мужику подарил свою фотографию с автографом, он и уступил…

На следующий день Ярослава с мамой проводили их. Папа оставил им аттестат, но мама всё равно решила пойти медсестрой в больницу. Ярослава за ней – санитаркой. Ходила в военкомат проситься добровольцем для работы в тылу врага, как папа с Колей, но к тому времени Красная Армия погнала немцев от Москвы, и диверсантов из девушек уже не набирали.

В январе неожиданно вернулся домой папа. Их вывезли на самолёте – контуженого Николая, тяжелораненого командира партизанского отряда и заболевшего папу.

Дома он быстро пошёл на поправку. И через неделю рассказал, как там всё было.

– Мы с Колей попали в партизанский отряд Дмитрия Медведева. Хорошо поработали. Настолько хорошо, что фашисты немалые силы кинули на нас. Окружили. Путь один – через болото. Отряд отходил, а Королёв с Медведевым остались прикрывать. Один стреляет, второй меняет позицию. Так, по переменке и отводили от всей нашей группы. Откуда у немцев там дзот взялся, кто теперь скажет? Я с остальным отрядом шёл, что дальше было – только со слов Королёва. Короче, ранили командира в ноги. Коля его на плечо – и ходу по насту. А тут пулемёт. Шевельнёшься – скосит обоих…

Папа замолчал, устал. Попил воды, продолжил:

– Герой Коля у нас. Настоящий герой. Если бы не его смекалка, все там остались бы. Он мне объяснял потом: “Сам не знаю, как решился. Медведева осторожно положил на снег, руки поднял и пошёл к дзоту. Сзади командир кричит: “Ты куда? Застрелю!” А спереди немцы выскакивают, подбегают пятеро: “О, русс партизан, гут!” Подводят к дзоту. Трое спускаются в землянку, а двое охраняют меня. Бью одному по челюсти, бью второму. Они падают, выхватываю гранату из кармана, швыряю её в дзот. Вот только самого взрывной волной контузило”.

Когда они поправились, в Кремле наградили всех троих. Медведева – орденом Ленина, Колю – орденом боевого Красного Знамени, а папу – медалью «За боевые заслуги». Ярослава и мама ждали их на Красной площади. Хотели вместе поехать домой, но мужчин увезли обмывать награды куда-то в секретное место.

…Пролетела весна. В начале лета папа, снова таясь, засобирался «туда», к Медведеву. На этот раз один, Королёва оставили «для военно-спортивной работы в тылу».

– Я тоже хочу на фронт! – твёрдо заявила отцу Ярослава.

– Что, надоело горшки выносить? Лёгкой эта работа уже кажется? Иди тогда зенитчицей, как раз девушек набирают…

– А сколько весит зенитка?

– Да я пошутил! Ты чего, дочь?!

– Нет, правда, сколько?

– Среднего калибра – почти пять тонн.

– Во! Это – моё!

Хорошо, что мама не слышала их разговор. Она неделями не возвращалась из больницы, там оставалась ночевать. Когда, уставшая до предела, мама вернулась домой на Большую Калужскую, на столе у самовара её ждали две прощальные записки – от мужа и единственной дочери. Она успела их прочитать, прошептала: «Спаси и сохрани!» И – упала без чувств…

А Ярослава в тот самый момент ехала на поезде в Ростов. Вагон плацкартный, переполнен ранеными, что всю зиму защищали столицу, а теперь отпущены долечиваться домой, на юг. Она сразу навела порядок в купе. Одного безрукого в застиранной гимнастёрке взяла на рывок, словно штангу, и подняла на верхнюю полку.

– Здесь тебя никто не побеспокоит. В туалет захочешь, не стесняйся, скажи – я тебя так же аккуратненько спущу.

Курящих выгнала в тамбур:

– Нечего тут дымить! И без вас дышать нечем!

На остановках сама ходила за кипятком. Водку пить не разрешала.

– Ишь ты, мать-командирша, – шептались попутчики за спиной. – Слона на скаку остановит!

Один пошёл подымить, вернулся весь в крови:

– Кисет отобрали…

– Сколько их? Ну-ка пойдём!

На ходу обернулась к солдату, спросила:

– Сразу?

Ответа не стала ждать: сразу в тамбуре ударила в челюсть первого бандита, тут же второго. Оба осели на пол. Третий, в кепке, с блатной чёлочкой, крикнул:

– Мы тебя найдём!

И исчез, словно и не было его никогда. Кисет вернула солдатику:

– Не теряй больше! И один не ходи в тамбур. Можешь даже меня позвать, а лучше – бросай курить…

Потом была долгая остановка, мост впереди немцы разбомбили. Полдня простояли, потом в объезд тронулись. Кстати, тот бандит, который в тамбуре третьим был, издали увидал Ярославу, удрал в лес. Самоснялся с поезда, не найти.

До Ростова добиралась почти неделю. Куда дальше? На выходе из вокзала столкнулась нос к носу с какой-то девушкой.

– Не наглей! – стараясь быть суровой, сказала Ярослава. – Тут тоже люди ходят!

Девушка назвалась Зоей. Оказалось, ей тоже нужно в школу зенитчиц.

Любе приснился отец. Гладил её по голове мягкой рукой с толстыми пальцами. Дышал в маковку водкой и махоркой. Бормотал: «Любушка, голубушка, доченька моя…»

Отец Любы пил сильно. Когда выпьет, был добрым. Люба любила отца, потому что он всегда был добрым. Умер он, просто упал. На похоронах мать кидалась на гроб, все боялись, что она в могилу за ним прыгнет. А на сороковой день привела в дом нового мужа. С чёрной перчаткой на левой руке. С порога мать показала весёлыми глазами на дочь.

– Ну, знакомьтесь!

– Ох, и тоща же девка! – оценил её новый с ног до головы. – Но ништо, если кормить – быстро отъестся. Звать-то как?

– Любушка, – доверчиво ответила Любушка.

Они жили в Александровке, в своём доме. Этот новый работал фининспектором в потребсоюзе, собирал недоимки. Его просто выбешивало, если кто-то спрашивал, где руку потерял, начинал орать:

– На фронте кровь рекой льётся, а ты от налогов прячешься, крыса тыловая!

Что есть, то есть – строг. Так мать о нём говорила, добавляя: «Но справедливый же!» Боялась она его, похоже. Мог и ударить, это тоже бывало. Но жить они стали лучше. Отчим не пил вовсе.

Как-то по весне (это уже в сорок втором было) Любушка сидела за столом, готовилась к экзаменам за девятый класс. Он приехал на обед, матери дома не было. Молча встал за спиной, потом вдруг положил руку ей на плечо, надавил несильно, стал поглаживать, задышал с присвистом. Её прямо передёрнуло всю.