Летела домой, как на крыльях. Хотелось побыстрее в тепло, в свой закуток, что тётя Маша выделила ей у печки. Всё повторяла про себя, как учили: «В жизни всегда есть место подвигам. Вот и пробил твой час!»

Тонкое пальтишко не грело, руки озябли, пальцы не гнулись, а ноги всё бегут в тепло – скорее, скорее! Жаль, что валенки в детсаду остались.

Мост проскочила, не заметив как. До дома тёти Маши уже рукой подать. По переулку немного, потом направо, и дальше всего метров триста. Ну и пусть там темно – ей ли бояться, да и кто там может быть в такой полуночный холод?

Три молчаливые тени выросли перед ней, как только Зоя свернула в переулок. У одного нож блеснул.

– Стоять!

Сзади тоже скрипнул снег. Сразу как-то не по себе стало ей. «Страшно?» – сама себя спросила. И вдруг поняла, кожей почувствовала, что уже не дрожит от холода и что ей хоть и страшно, но она, как гайдаровский Мальчиш-Кибальчиш, никогда не выдаст военную тайну, пусть хоть режут сейчас на куски.

– Куда идешь? – спросил один, поигрывая ножом.

– Иду домой, на Заводскую. И вас я не боюсь!

Бандиты весело заржали.

– А ты кто такая?

– Я иду с работы, работаю воспитателем в детсаду. А угол снимаю у тети Маши Снегирёвой.

– И Кольку Снегиря знаешь?

– Да, это её сын.

Тени замолчали. Потом старший сказал, спрятав нож:

– Ну и ладно тогда, иди…

Шла не оглядываясь. Только дома сидела долго, прижавшись боком к теплой печке, потом, не раздеваясь, залезла под одеяло. Глядела часа два в потолок, пытаясь унять бешеный стук сердца.

Утром не услышала будильника. И тётя Маша ушла на завод, не сумев добудиться до постоялицы. Зойка бежала на работу как угорелая, но всё равно опоздала больше чем на полчаса.

Часы-ходики на стене показывали без пятнадцати восемь, когда она ворвалась с мороза в общий зал. Все молча смотрели на Зойку, понимая, что по новому указу её ждут исправительно-трудовые работы или даже лагерный срок. В полной тишине, ни на кого не глядя, директриса залезла на табуретку и перевела минутную стрелку назад, на семь часов. Сказала тихо:

– Начало рабочего дня. Всем воспитателям разойтись по группам!

День прошёл тихо. Второй тоже. А через неделю Зою пригласили на срочное заседание бюро райкома комсомола: «Будет рассматриваться ваше персональное дело».

Она стояла перед длинным столом. Комсомольский билет сразу потребовали сдать.

– Есть сигнал, и мы должны отреагировать, – докладывал зав.орг. – Мы не можем позволить, чтобы в наших рядах находились прогульщики и лица, которым нельзя доверять воспитание наших детей. Прежде чем голосовать, предлагаю высказаться.

Большинство было за исключение из комсомола. Последним взял слово первый секретарь райкома:

– Всех я вас знаю не первый день. И Зою тоже. Хочу сказать одно: когда потребовались добровольцы для смертельно опасной работы в тылу врага, из всех присутствующих только эта хрупкая девушка согласилась пожертвовать собой. И завтра она отправится на фронт. А сегодня вы хотите исключить её из комсомола?!

Потом он лично вернул ей билет, пожал руку, сказал тихо:

– Подруги по школе уже заждались тебя…

Из Зойкиных подруг по разведшколе домой не вернется ни одна. А Зою комиссует медкомиссия перед обязательным прыжком с парашютом:

– Что ж вы скрыли, что у вас порок сердца? А ещё комсомолка!

Она будет по-прежнему работать воспитательницей. Ту директрису больше никогда не увидит. Новая начальница прикажет ей снова установить детские кроватки параллельно и запретит выдуманные праздники. Зато весной разрешит половину участка детского сада вскопать под картошку, и это спасёт их всех – и взрослых, и детей – от голода в следующие зимы…

Ничего этого Зойка не узнает. Объявят сталинский набор девушек в Красную Армию, и она запишется добровольцем в зенитно-артиллерийскую школу противовоздушной обороны. О врождённом пороке сердца она, разумеется, не скажет в военкомате.

С военным предписанием она будет добираться с пересадками до Ростова и с трудом найдёт эту школу. Могла вообще не найти, если бы на вокзале не столкнулась нос к носу с очень высокой, широкоплечей девушкой.

– Не наглей! – сказала великанша. – Тут тоже люди ходят!

Так Зоя познакомилась с Ярославой, будущим командиром их боевого расчёта 85-миллиметрового зенитного орудия.

Быть большой – хорошо. Это она с детства поняла.

Они жили тогда на Большой Калужской, и родилась она в Первой Градской больнице. Папа всю больницу насмешил. Он львом метался по коридору, уворачиваясь от медсестёр, в коротком белом халате, который никак не хотел держаться на его могучих плечах. Очень переживал за жену. Наконец, появился врач.

– Поздравляю, папаша! Пять килограммов ровно!

– Сын?!

Папа очень хотел сына.

– Нет, – мотанул головой доктор.

– А кто тогда!? – заорал папа на всю Москву. Аж стёкла зазвенели.

Назвали её Ярославой, можно сказать, случайно. Папе на работе дали две контрамарки в Большой театр, и они с мамой пошли слушать «Князя Игоря». Мама была в таком восторге, что даже сказала папе:

– Имя сыну выберешь ты, а уж если дочь будет…

Папа показал маме свой пудовый кулак, и она замолчала.

Папа у них всегда был главным. И не только в семье. Он был главным тренером на заводе. Тренировал легкоатлетов, футболистов, штангистов, боксёров. Он и дочь свою воспитывал, как мальчика. Заставлял обливаться по утрам холодной водой, подтягиваться на турнике, бегать кругами на время. Зимой обязательно лыжи, коньки, летом – кросс, плавание, прыжки в длину, в высоту и прочее.

Однажды привёл её в зал, где тренировались боксёры. Помог надеть перчатки. Сначала заставил её колотить со всей дури чёрную кожаную грушу, потом и на ринг вытолкнул. Ростом она уже вымахала под метр семьдесят – кость широкая, вес немалый.

– Тебя по нетто-массе уже можно замуж выдавать, – это он пошутил так не смешно.

А ей всего-то одиннадцать лет было. И она разозлилась, апперкотом с левой уложила отца в нокдаун.

– Нет, ты видал? Видал, что делается?! – отец, кряхтя, поднялся и теперь призывал к сочувствию широколицего парня с короткой стрижкой. – Да я её в кружок кройки и шитья отдам!..

Парень лишь улыбался. Его звали Николай Королёв, и это был лучший боксёр на заводе. Он очень уважал своего тренера, а папа очень уважал своего лучшего спортсмена. И очень горд был, когда Николай в девятнадцать лет стал абсолютным чемпионом СССР. А через год страна послала Колю в Антверпен на Всемирную рабочую Олимпиаду. Вернулся оттуда чемпионом, и папа зазвал его в гости.

– Ну, рассказывай! – папа собственноручно разливал чай из самовара.

– Там и рассказывать-то нечего – два боя всего было, – широко улыбался Николай. – Первого я уложил на одиннадцатой секунде. А второй удивил меня. Я его в нокдаун отправил, он встаёт, идёт на меня. Я его снова отправляю на пол, он снова встаёт. Третий нокдаун – встаёт. И никто бой не прерывает, полотенце на ринг не кидает. Я потом только узнал, что он профессиональный боксёр, у них принято чуть ли не насмерть биться, потому как деньги большие в тотализаторе крутятся. Вот и пришлось мне его до нокаута довести…

Отец одобрительно кивал. Ярослава во все глаза смотрела на олимпийского чемпиона. Теперь она знала, кем хочет стать. Перед глазами живой пример, всего-то на восемь лет старше.

– А что вам больше всего запомнилось?

– Не поверите – зоопарк. Нас возили на автобусе. Знал бы, не поехал. Там в клетках у них не только животные – негры, живые люди. И взрослые, и дети. За деньги их показывают – дикость какая! А считают себя цивилизованной нацией, колонизаторы проклятые, профашисты!..