Но не дремали «свободы, гения и славы палачи», «жадною толпой» стоявшие у трона. Вмешалась снова, и на этот раз столь же оперативно, маститая салонная интриганка, жена канцлера Российской империи графиня Нессельроде, у которой еще не совсем высохла на руках кровь Пушкина: «Со вчерашнего дня я в тревоге за Баранта, которого люблю; у сына его месяц назад была дуэль с гусарским офицером… Государь сказал моему мужу, что офицера будут судить»[45].

Вскоре молодой Барант выехал в Париж. Тем не менее, его семья испытывала тревогу: ведь Лермонтов, узнав, что его противник уезжает, пообещал ему, что как только сможет, «продолжит дуэль за границей». Да и посол Барант хотел вернуть сына в Петербург. А для этого уж тем более следовало убрать Лермонтова подальше, например, на самую опасную крайнюю линию самого угрожаемого из флангов кавказской армии, другими словами, на последнюю станцию перед путешествием туда, откуда не возвращаются…

Энергично хлопотали и супруги Баранты, и их надежный друг графиня Нессельроде, и канцлер граф Нессельроде, и Бенкендорф, который не дал никакого движения письму Лермонтова, где опрощалась подлейшая клевета «салонного Хлестакова» Эрнеста де Баранта. Посол де Барант ликовал по поводу ссылки (без выслуги!) Лермонтова в Тенгинский полк. Посол знал, что это значит, но лицемерно писал об этом «блестящем» результате своих хлопот и усилий: «Эрнест может возвратиться. Лермонтов вчера должен был уехать… Я хотел бы большей снисходительности, – Кавказ меня огорчает, но с таким человеком нельзя было бы полагаться ни на что»[46]. Это лицемерие человека, знающего, что Лермонтова именно по его, де Баранта, просьбам, жалобам, проискам отправляют почти на верную смерть, и «жалеющего» о тяжком наказании, производит особенно омерзительное впечатление.

С самого начала дела было совершенно ясно, что Николай не мог не воспользоваться удобным случаем для того, чтобы поставить Лермонтова в наиболее опасные условия. Опираясь на полное содействие Бенкендорфа, военного суда и военного министра Чернышева, на горячее сочувствие супругов Нессельроде, сердечную благодарность супругов Барантов, Николай быстро исправил досадный промах плохого стрелка Эрнеста де Баранта. То ли дело был меткий Дантес! Недаром царь с таким удовольствием встретился и катался с Дантесом верхом по улицам Берлина в 1850 г.

Николаевская Россия, убившая Пушкина, расправилась с его прямым наследником. Подробности этого злодеяния становятся все более очевидными благодаря усилиям русских ученых, деятельно восстанавливающих многочисленные «белые пятна», которыми еще недавно пестрела биография Лермонтова.

К работе Э. Герштейн[47] примыкает статья И. Боричевского «Пушкин и Лермонтов в борьбе с придворной аристократией»[48]. Привлекая множество новых материалов (в частности, неопубликованный дневник А.И. Тургенева), автор раскрывает картину напряженной политической борьбы, жертвами которой явились Пушкин и Лермонтов. В центре исследования И. Боричевского – «Моя родословная» Пушкина и лермонтовские стихи, написанные на смерть поэта. Сопоставляя и тщательно анализируя обе вещи, автор приходит к интереснейшим выводам. Он устанавливает, что в строках «Моей родословной» —

Пушкин имел в виду канцлера графа Нессельроде, ловкого авантюриста, когда-то служившего в австрийской армии, а затем пригретого в николаевском Петербурге. Из салона Нессельроде тянулись нити гнусных интриг, которыми был опутал Пушкин. Здесь ненавидели поэта, и об этом знал Лермонтов. Именно новую придворную знать и ее виднейшего представителя графа Нессельроде он имел в виду, когда смело обличал «надменных потомков» «известной подлостью прославленных отцов». Это они пятою рабскою попирали «обломки… обиженных родов». О них же говорил и Пушкин, когда противопоставлял новой знати – «родов дряхлеющих обломок».

Таким образом, Лермонтов сознательно опирался в своих стихах на «Мою родословную», как бы продолжая ее замысел, усиливая ее мотивы.

Знаменательно, что, характеризуя Дантеса, Лермонтов прибег к такому сравнению: «…подобно сотне беглецов». Снова перед нами возникает образ «беглого солдата» из «Моей родословной». Конечно, Лермонтов сравнивает убийцу Пушкина с чужеземцами, подобными Нессельроде, которые являлись в Россию «на ловлю счастья и чинов», а в душе презирали свое новое отечество, случайно, что именно Нессельроде усердно оказывал покровительство французскому легитимисту Дантесу, а позднее он же всячески поддерживал Баранта. И не вина этого последнего, что Мартынову удалось покончить с поэтом. Мы ничуть не преувеличим, если скажем, что мимо этих лермонтовских материалов, опубликованных в «Литературном наследстве», не пройдет ни один вдумчивый читатель. Они обогащают новыми данными в науку о Лермонтове, помогают опровергнуть многие неверные представления и лживые легенды о великом поэте, созданные старым либерально-буржуазным литературоведением. Таковы, например, легенды о мнимом одиночестве Лермонтова, о его трагической замкнутости. Только теперь мы по-настоящему узнаем тех людей, с которыми общался поэт в разные периоды своей жизни: это была среда передовой русской интеллигенции 30-х годов.

Благодаря работе Н. Бродского выясняется подлинный облик Святослава Раевского, ближайшего друга Лермонтова, поплатившегося свободой за активное распространение стихов на смерть Пушкина (он был сослан в Олонецкую губернию). До сих пор оставалось неизвестным, что Раевский был литератором и выступал в печати. Он интересовался учением Фурье и разделял идеи утопического социализма; именно этим объясняются строки письма, в котором Лермонтов называет своего друга «экономо-политическим и мечтателем».

Столь же интересны и значительны новые данные, собранные исследователями о докторе Майере (изображенном в «Герое нашего времени» под именем доктора Вернера), об А.И. Тургеневе, А.А. Столыпине, художнике Г. Гагарине и других лицах, составлявших общественно-политическую среду, в которой вращался Лермонтов[49].

Непонятны только и совершенно неправильны настойчивые попытки В. Мануйлова «реабилитировать» журналиста А. Краевского и подвергнуть сомнению его известную политическую репутацию беспринципного дельца, эксплуатировавшего Белинского, а позднее ставшего на позиции, откровенно враждебные по отношению к передовой журналистике 60-х годов, руководимой Чернышевским и Добролюбовым.

Мы далеко не исчерпали всех материалов лермонтовского сборника. Однако следует признать, что исследуемый материал может стать еще одним источником для изучения жизни и творчества одного из величайших русских национальных поэтов.

Читатель закрывает книгу, и долго еще стоит перед его глазами прекрасный образ Лермонтова, могучая поэзия которого, по словам Герцена, заставила «вздрогнуть» многих и многих в России. Гневом и презрением наполняется сердце читателя к палачам «свободы, гения и славы» и их иностранным друзьям и прихлебателям, погубившим двух великих русских поэтов.

Д.С. Мережковский как-то сказал, что мы очень любим справлять юбилеи и ждем для них годовщин. Но бывают годины вещие не в памяти чисел, а в памяти сердца. Кажется, именно такая годовщина наступает для Н.А. Некрасова, совсем недавно всеми «демократическими силами» отодвигаемого все дальше и дальше на периферию из культурного поля зрения соотечественников. Оно, конечно, понятно, почему это делается. Художник слова, беспримерно связанный со своим народом, с величайшей страстью выразивший думы и чаянья его, в советское время чуть ли не единственный из писателей и поэтов находившийся вне критики, великий Гражданин и Патриот Николай Алексеевич Некрасов никак не мог стать сподручным для разрушителей, нынешних гонителей и грабителей собственной страны. В раже своем припомнили они самому любимому общественному заступнику даже то, что народ-то, дескать, далеко не всегда одобрял заступничество это, не всегда соглашался относительно того, например, что крестьянин наш «до смерти работает», «до полусмерти пьет».