- Отпусти меня, пожалуйста, позволь выйти... - в слезах попросила Эмма. Для Селифана это явилось неожиданностью. Он и предположить не мог, что ещё полминуты назад спокойная и невозмутимая Эмма вдруг может внезапно опять впасть в истерику. По её голосу он чувствовал, что всё к тому и идёт.

   Селифан заметил такую закономерность, что всякий раз, когда он заводит речь о ключах и дверях, при первых же упоминаниях этих слов, она начинает нервничать. Он подумал, что это, видимо, оттого, что она очень тяжело переносит одиночество, а о ключе он заводит разговор лишь перед своим уходом. И так почти всегда.

  - Я не могу, - уверенно сказал Селифан и хоть старался не выглядеть жестоким, выглядел таким. Его голос звучал жёстко и властно. А утверждение "не могу" скорее походило на "нет, не стану" или даже "не нужно этого делать". И Эмма знала, что именно последнее из перечисленных вариантов ответа как раз и господствует в его сознании, его желаниях. И она понимала уже, что не может перечить ему. И не только физически, но даже и словами. Продолжала себя заставлять это делать, но уже лишь стараясь надавить на жалость. Чувствовала, Селифан уже не знает, что значит жалость.

  - Я не хочу, я тоже не могу... - всё так же плаксиво продолжала она жаловаться. Но Селифан не стал долго её слушать, поспешил перебить вопросом:

  - А куда денешься?

   Он знал, что если позволить говорить ей дальше в таком тоне, нервном и истеричном, неизвестно к чему всё это приведёт? Он решил, что сейчас лучше не давать ей свободы слова.

  - Будешь жить так, как я хочу, - добавил он потом, так как она не ответила на его вопрос.

   Сердце Эммы сжалось от страха перед будущим, она как будто бы не сомневалась в том, что всё именно так и будет. А она ведь знает уже, как Селифан хочет, чтобы она жила... и он заставляет её так жить уже более полу года. Эмма чувствовала, что действительно не в состоянии дольше терпеть такое существование, казалось ей, что либо она себя убьет в конце то концов, либо найдёт способ убить его или просто с ума сойдёт... последнему она предпочитала убийство - убийство ради облегчения души. Эмма придерживалась мнения, что никогда ни при каких обстоятельствах не стоит покушаться на свою собственную жизнь, не решившись отнять её у другого человека - своего врага, предателя или же мучителя. Причину убийства Эмма не считала существенной, главной в той идеологии, которую, как она считала, сама выдумала, важным является смелость и дозволение себе попробовать. И когда Эмма размышляла о совершении преступления во имя своего личного блага всегда во главу угла ставила право на попытку. И это значило, что нельзя подвергать себя незаслуженному или даже просто наказанию, не попробовав подвергнуть ему другого. "Себя всегда можно успеть наказать - думала она, - и даже если не желать, всё равно накажут, другие накажут, стражи порядка..." Поэтому лишь она продолжала терпеть унижения, подчиняться Селифану и жить. Но когда она начинала размышлять о таких вещах, мысли её, как правило, становились неразборчивыми, бессвязными, иногда даже казались ей самой бессмысленными. Те лекции, которые заставлял слушать Дементий, изменили её. Эмма чувствовала это, хоть и забыла многое из того, о чём там рассказывали. Но она помнила и не могла забыть то, чему её учили - умению "верно рассуждать". И всегда они старались убедить её, что это многогранное изречение и объяснять оно может очень разные понятия. Только для Эммы было важно лишь одно - её исключительное понимание этих слов. И смысл она их видела ещё в одном изречении, которое слышала на лекции: "крайнее всегда должно оставаться на потом". Она старалась следовать этому.

   ...

   Спустя ещё один месяц.

   Селифан находился в комнате Эммы. И у неё был как раз один из тех сложных и, в общем-то, достаточно частых моментов, когда она находилась в волнении. Селифан уже не имел представления, как избавить её от стресса? Он хотел это сделать, очень сильно, но не мог. Признавал свою вину. Он чувствовал бессилие перед сложившейся ситуацией, впрочем, как и она перед ним. Селифан не мог решиться поговорить с Берном, объяснить ему своё желание содержать Эмму в других условиях. И он смирился с тем, что это как бы невозможно. К тому же призывал Эмму.

   Селифану надоели её просьбы, слёзы, истерики. Он устал и больше вообще не желал её слушать. Это его то раздражало, то просто отнимало настроение на весь день, если она вдруг с утра начинала ему жаловаться. Селифан больше всего не любил напоминание о своем бессилии. А почти любое её желание - это есть то, чего он не может сделать для неё. И хуже и труднее всего осознавать Селифану было то, что многое из того, о чём просит его Эмма, он хотел бы сделать. Это по началу он был против всему, сейчас всё было иначе... он очень хотел облегчить условия её существования, но уже не мог показывать ничего, кроме жестокости. Он привык быть грубым, продолжал быть таким.

   Селифан не хотел подводить Берна. И он заранее знал, что тот категорически против будет тому, чтобы он забрал Эмму или поместил в какое-либо другое место.

  - Хватит, успокойся. Смирись, - говорил он, вытирая её слёзы.

   Эмме неприятно это было, ведь она не чувствовала его жалость по отношению к ней. Видела лишь его холодный взгляд и слышала рассуждения, такие же несправедливые и жестокие, каким являлся для неё он сам.

  - Я не хочу...отпусти... - попросила она, прерывистым голосом. И она знала заранее, что говорит это в пустоту, никому, ведь он не услышит её. Его не трогают её слёзы, ему нет дела до её страданий. И Эмма не сомневалась уже в том, что всё именно так и есть, как ей приходится думать.

  - Нет, Эмма, я не сделаю этого.

   И Селифан уже устал повторять ей это. Ведь ситуация нисколько не могла претендовать на исключительность: они почти каждый день вели разговор на тему её заточения и желание освободиться.

   Эмма, как услышала его ответ, так сразу и отвернулась, попыталась закрыть голову одеялом, но Селифан не позволил ей сделать это. Он крепко держал одеяло, не желая отдавать. Селифан уже давно изучил её основные привычки. Ему приятно было, когда она смотрит на него.

  - Зачем ты мучаешь меня? - спросила она, упираясь головой на подушку, и оттого голос её казался неестественным, даже более плаксивым, чем был.

  - Я же приношу тебе книги, лампу вон постоянную установил, - объяснил Селифан и этим как бы оправдывался. - Ну что, прочитала " Государство"?