Селифан за всё время соей работы в Доме не видел ни одного жителя, выходящего хоть из одной какой-либо комнаты. Туда лишь приходили и уходили. И уходили всегда лишь те, кто заходил минут на сорок-пятьдесят, реже на пятнадцать или более продолжительное время два-три часа. Всё внутри казалось странным. Он всегда видел работающую уборщицу, запах пищи чувствовал каждый день на кухне (она находилась на первом этаже). И Селифан не понимал, для кого готовят и зачем? Ведь жителей, как таковых, казалось, не было. И он с ужасом догадывался, что, очень возможно, в каждой из комнат есть кто-то, кто хочет выйти оттуда и не может... но об этом Селифан думать не хотел. Гнал первые же попытки своей головы поразмышлять на эту тему.
Он решил, что и не будет пытаться "лезть не в своё дело", ведь так посоветовал ему Берн, приглашая на работу. И Селифан понимал рациональность своего желания прислушаться этому совету. Иначе он просто не смог бы охранять это здание. Не представлялось ему возможным преодолеть все свои негативные мысли и представления, с чем непременно стал ассоциироваться весь этот посёлок, не только его отдельное строение - Дом Берна. Но Селифан уже не удивлялся своему внезапно изменившемуся решению в отношении работы охранника здесь, считал это даже благоприятным обстоятельством. Он хотел, чтобы всё оказалось именно так, и ему хотелось работать на Берна. Он понял это, когда окончательно сообщил о своём решении. Селифан нуждался в поддержке, понимании и сочувствии. И Берн его давал. Селифан уже всерьёз взялся за то, чтобы заставить себя прекратить всё время подозревать Берна в обмане, корысти по отношению к нему. Теперь уже Селифан в последнее поверить не смог бы: жизнь оказалась не такой, какой он себе вообразил её. И это радовало Селифана ..,только думал он, что долго ему ещё придётся привыкать к нищенским домам этого посёлка, ужасным коридорам места его работы и к полусгнившим ограждениям частных владений(а таких было чрезвычайно много).
Селифан любил всё красивое, светлое, возвышающее мыслили и чувства до духовного совершенства. И если последнее не имеет место быть всецело, он предпочитал чувствовать хотя бы часть недостижимого идеала. Без неё жизнь представляется ему пустой и бесцельной - страшной.
Но он лишь ради Эммы взялся за работу охранника Дома. Хотел видеть её всегда рядом, поблизости или даже не очень, не так далеко, чтобы что-то могло воспрепятствовать ему хотя бы взглянуть на неё. И Берн обещал дать ему такую возможность. Селифан знал, что друг его не обманет. Желал верить в то, что они действительно друзья... и он ведь сдержал слово: нашёл Эмму. Это стало для него наибольшим утешеньем в этом глухом месте, особенно теперь, когда он уже почти сдался от поисков Эммы, искренне старался забыть её, хоть и понимал, что это почти неосуществимое желание.
Селифан как можно более бесшумно подошёл в угловую комнату, осторожно засунул ключ в замочную скважину и с особым трепетом сердца начал отворять дверь. Этот момент представлялся ему особенным, ведь долгожданное событие, наконец-то, осуществлялось в реальности. А ведь до этого он только мечтать мог о том, чтобы Эмма оказалась там, куда он может прийти и непременно беспрепятственно увидеть её, чтобы она уйти, убежать не смогла бы.., но Селифан не мечтал заточить её где-нибудь и держать там насильно. Он так думал до настоящего момента и даже теперь придерживался таких же гуманистических соображений. Ему не хотелось мучить её, лишать свободной воли. Он понимал, насколько это важно для человека иметь что-то своё и право - право в широком понимании этого слова. И всё же Селифан одновременно мечтал о другом: чтобы Эмма не смогла совершить ещё какое-либо безумие, заработать долги или войти в какую-либо опасную группу людей.
- Я долго искал тебя, - сказал Селифан, войдя, наконец, и присев рядом. - Почему ты сделала это, я же ведь просил?
Эмма была одета в тонкое полусинтетическое бельё, бледно фиолетовой окраски и едва ли прикрывающее ей бедра. Она лежала на животе, повернув голову влево к стене, а её неподвижный взгляд, казалось, был направлен на пол, но, может, она просто смотрела сквозь воздух, не видя ничего. Селифан не решался пригнуться к ней, посмотреть в глаза. Он так хотел этого, но зачем-то сдерживал себя. И даже не понимал, зачем делает это? Толи от стыда и сожаления, что она оказалось здесь, в заточении из-за него, была вынуждена почти целый месяц жить в бегах, толи ему просто страшно стало увидеть то, о чём говорили её глаза? Он чувствовал, что от них исходит что-то очень тяжёлое, невыносимое скорее для души, чем рассудка, и неприятное стороннему, безучастному наблюдателю. Но ведь он-то не был таким, чужим для неё, старался прочувствовать каждую долю её беспокойства или страха. Так было до того, как она пропала, и Селифан не сомневался в том, что и теперь ничего не изменилось. Он чувствовал ещё большую привязанность к ней. И уже не хотел избавиться от своих чувств как от слабости душевной, лишних забот и обязанностей, не боялся своей любви по отношению к Эмме. И он только укрепить старался свои чувства, какой бы Эмма ни была. Селифан решил, что это неважно, потому что если везти себя правильно, жить, как должно, тогда со всем можно справиться. Даже с её зависимостью. Он решил, что непременно вылечит её и теперь уже насильно. Берн обещал ему помощь в этом.
Эмма не отвечала, не поворачивалась лицом к нему, продолжала по-прежнему лежать мирно и безучастно ко всему. Селифан не знал, как реагировать дальше, на мгновение пришёл в замешательство. Он поговорить хотел, расспросить её о том, где и как она жила последние двадцать девять дней. А ведь когда он оставлял её взаперти, спящей в квартире, не догадывался, что такое произойти может, что она убежит. Ему тогда это сложно было осознать, а теперь уже он просто сожалел обо всем. Селифан искренне не хотел ей навредить... он вспоминал обо всём, о чём они говорили до её безмолвного исчезновения, хотел понять её теперешнее состоянии души. И Селифан мучился оттого, что не понимает её совсем, что никогда не знал её по-настоящему. Он заблуждался в объяснении почти каждого её поступка, начиная с самой первой их встречи более года назад.
- Эмма, - обратился он к ней, когда долго не слышал ответа. Селифан понял, что она не собирается что-либо отвечать ему и даже заподозрил её в отказе говорить с ним вообще. Но Селифан не собирался мириться с таким её решением. Он был бы рад услышать хотя бы что-нибудь, слово или восклицание... упрёков лишь боялся, обвинений, но и этот страх не останавливал его от безудержного желания поговорить с ней. Селифан давно уже не слышал голос Эммы. Он больше так не мог.
Селифан положил свою правую руку в подлопастную область её спины, и Эмма тут же почувствовала её как внезапно навалившийся груз, недавний душевный дискомфорт её сменился ещё большими телесными неудобствами. Ей было очень неприятно, когда он касался её или когда подходил слишком близко. Она бы оттолкнуть хотела его руку, но не решалась начать эти попытки. Эмма знала, что они будут не просто напрасными - смешными. Она чувствовала сильнейшее бессилие и таково с ней раньше не бывало. Эмма так думала. Но и в последнем не была уверена. Она плохо помнила всё, что с ней происходило в течении последних пятидесяти дней и ощущения усталости, голода, холода... они в особенности удалялись из её памяти, сохранялось лишь одно желание, одна потребность - это принять очередную дозу героина. Всё остальное Эмме давно уже перестало казаться существенной потребностью организма, еду она всегда находила кое-какую, и ей хватало, и голод утолить оказывалось всегда легче, а жить она могла почти везде, где не холодно... Эмма привыкла к этому. И лишь поэтому, наверное, лёжа сейчас на кровати, она чувствовала усталость. Ведь до этого у неё просто не было возможности прислушаться к своему организму.
