– Судя по всему, линь. Я видел, как блеснуло что-то зеленовато-жёлтое, да и по поклёвке, по всему это он. А мучил-то как, полчаса теребил, никаких нервов не хватит.

Я дал Шиндяю катушку японской лески. Он долго рассматривал её – не верил, наверное, что такая тонкая может быть крепкой. Не раз попробовал её на растяжение. Мне казалось, что вот-вот и у меня случится заветная поклёвка, и уж я-то не упущу момент, справлюсь! Покажу, что не хуже! Поимка хорошей рыбы представлялась мне не просто победой. Так и видел перед глазами недоумение на лице Шиндяя, когда я поймаю!

– Смотри, Шкай зажигает свечу! – сказал Шиндяй, и я поднял глаза.

Такого заката видеть ещё не приходилось!

Нужно быть мастером слова, чтобы это передать, а я не умею. Солнце – невероятно-большое и впервые такое близкое, шло к закату. Красный полукруг уже наполовину утонул в воде и купался, окуная бока. Солнце отражалось на ровной глади, по которой бегали жуки-плавунцы. – Предки верили, что закат – это свеча в руках бога. Так, наверное, и есть. Красиво ведь, да?

Шиндяй вовсе и не расстроился, что упустил рыбу:

– Сколько восходов и закатов встретил, а таких, цнинских, нигде не бывает! Даже красиво говорить тянет, стихами, хотя слагать не умею.

– Пробуй писать, может, и получится.

– Да я раньше бывало… а сейчас вот случается, интересные такие, необычные строчки сами собой на ум приходят, и откуда только? На рыбалке мысли, как пчёлы, без толку роятся в голове, а потом как сложатся, что сам диву даёшься. Вот, например: «Восход – как свадьба, лишь мгновенье»… А хочу продолжить, и не выходит. Не идёт, зараза такая, только ненароком рождается у меня что-то. Или – «Проснусь я днесь, и не увижу». А что не увижу – опять не знаю.

Он ловко связал поводок, вернул мне леску, я убрал в рюкзак, и вспомнил, нащупав железную фляжку.

– Будешь? – протянул Шиндяю.

– Что там такое? – он поморщился, мечтательность слетела с лица.

– Да коньячок хороший. Правда, очень хороший, в Москве брал в дорогом магазине. Марочный, в звёздах весь.

– В звёздах только небо бывает. Знаешь, мы вот с тобой про курево говорили. Был у меня один знакомец, так тот тоже рассказывал всё про сорта табака, и такой, и сякой, и тёмный, и золотой, и пряный. А по мне это как навоз – посветлее или покрепче, одна вонь. Так и здесь. Марочный яд, не марочный.

– Совсем не пьёшь? – спросил я с небольшим огорчением. Мне подумалось, что, если Шиндяй немного пригубит, то станет что-то рассказывать особенное. Я отхлебнул. Странно, ожидал, что на губах появится жжение с ароматом дуба, горечью хвои, что-то такое изысканное, а отдало лишь неприятно спиртом, захотелось сплюнуть. Шиндяй, видимо, умел перебить настрой. Как есть – колдун.

– Чья бы корова мычала, моя бы – молчала, я тебе не вправе ничего говорить. Уж кто-то, а я – точно. Но, Миша, я бы тебе не советовал, – его слова меня пробрали. Есть что-то магическое в том, когда к тебе обращаются по имени, будто переходят какую-то черту и уже говорят прямиком в душу. – Ты ещё молодой, сколько тебе?

– Двадцать восемь.

– Да, совсем ещё пацан. И понять пока, слава богу, не успел, какая хитрая и опасная штука у тебя сейчас в руках. Бес в бутылке не такой туповатый нытик, как табак. Тот по сравнению с ним комар надоедливый.

– Ты пил раньше?

Он усмехнулся:

– Да уж, было дело. Был грех, – он забросил удочку и замолчал. Я подумал, что тема для него тяжёлая, и он не станет говорить дальше. Однако он продолжил:

– Главное, я не сразу стал понимать… если бы можно было всё исправить, повернуть вспять, я бы только одно изменил – не стал бы пить. Только одно! И знаешь, почему бы я у себя молодого стакан из рук выбил? Вот так грубо, решительно и без слов? Крепко так, наглухо бы ударил! А потому что ничего больше исправлять и не пришлось – всё остальное само собой встало на место. Не без изъянов, не без трудностей, но пошло бы правильно. Потому что… пьяница живёт не своей жизнью. Ему другая даётся, не его вовсе. Тяжкая. Пьянство – тяжкий труд, который отнимает все силы, средства, всё, что у тебя есть. Мотор в груди работает на полную катушку, проснуться и пойти на работу – как подвиг. Но за всё это никакой награды, одна расплата. И тоска смертная. А это – ещё и не самое страшное, уж поверь мне, Миша.

Солнце уже почти опустилось, догорало медленно, неспешно. Тени от прибрежных кустов стали заметно гуще, а воздух впервые за день – прохладнее, яснее, легче. Его хотелось не вдыхать, а пить. Я впервые понял, что, если бы курил, не сумел бы ощутить, уловить этого тонкого перехода. А вот пить из фляжки вовсе не тянуло, и я положил её поглубже в рюкзак. Казалось, она в чём-то даже виновата.

– Может, расскажешь тогда, или сменим тему?

Шиндяй вздохнул. Скрестил пальцы в замок, и смотрел уже не на поплавки, а на догорающий закат:

– Да что тут особенного рассказать? Моя история обыденная. Попробовал выпивку рано, ещё в профтехучилище, потом был перерыв, когда служил в армии. Эх, мне бы ясную голову тогда сохранить, а я нет, глупый был. Начал так, с разгона и в горку вниз покатился. Быстро, с растущей скоростью. Даже когда женился, сын родился, казалось бы, прислушайся к совести, остановись, ведь на тебе теперь такой хомут висит, тянуть надо. Нет же! Чаще, тяжелей, и больше. Мы тогда в Тамбове жили. Я вообще из простых работяг, хотя всю жизнь самообразованием занимаюсь, много книг прочёл, поэтому многие думают даже, что я из этих, из интеллигенции, вроде как учитель школьный. Нет, работал на заводе фрезеровщиком, а после смены выпить – святое дело. Мы даже с охранником на проходной договаривались. Ночью, как смена кончается, купить негде, так мы с собой заранее приносили, у него оставляли, чтоб потом бахнуть, и домой навеселе. Сначала по стакану, а потом, не сразу, не вдруг, уже чекунь надо выкушать, иначе как губы помазал, одно расстройство. Затем уж вторую чекунь дома надо иметь, чтобы за ужином. После она как-то собой переросла в бутылку. В общем, – он помолчал. – Всё шло вроде бы ничего, хотя именно тогда надо было во все колокола бить. Случаи стали происходить нехорошие, словно мне кто-то сверху, с неба на голову капал, мол, остановись, дурак, пока не поздно! А я и не думал прислушиваться. Я тогда и не верил вовсе, что есть что-то высшее. Силы, которые за нами наблюдают, оценивая каждый шаг, не знал, что потом за всё спросится. Знать надо, что тебе невидимые силы – не враги, а помочь хотят, только ты эти знаки в упор не видишь. Неладное с работой началось. И, как это бывает, компания сложилась. А когда не один тонешь, то вроде бы, как все, и не страшно. Даже кто помрёт от этого дела, хоронили, поминали, а на ум не приходило, что это и тебя так может с волной накрыть скоро. С кем-то случится, но не со мной, считал. Это они пьют, а я меру знаю. Дружки-то только подначивают – давай, давай, ты что, не с нами? У нас почему-то так принято. Отказываешься – будто не то что их, саму Россию продаёшь. Искривляет бухло ум и душу до безобразия, и уродливое предстаёт чуть ли не в святом облике. Так что я от дружков-то не отставал. А то, что дома проблемы, жена в слезах, сынишка от тебя, от шатающегося и вонючего, как от прокажённого бежит, это ничего. Ты же мужик, ты зарабатываешь, ты устаёшь. Тебе расслабиться, отдохнуть надо, имеешь право! А кто не понимает – пусть заткнётся и не мешает. Отстаньте, мол, все от меня!

Шиндяй сглотнул:

– А ведь я, дурак, сам так и думал, самого себя обманывал. И жил не своей жизнью будто, как и сказал тебе. Муторно, гадко на душе, а всё равно не останавливаешься. Уже и нет никаких тормозов, если раньше ещё и были. Говорят, у пьяниц силы воли нет. Есть, и ещё какая! Только в том, чтобы бесу, в бутылке живущему, исправно служить. Это какая же воля должна быть, чтобы встать, пойти, найти, выпить, упасть, обделаться. Тогда же и мысли о смерти пошли, причём о смерти как о чём-то очевидном, неизбежном. И даже радостном. Не станет меня, и легче. А все вокруг поймут, расплачутся, кого потеряли-то! Себя жалел вот так, превозносил. Я-то хороший весь такой, просто из добра весь сшит, виноваты судьба, жизнь, обстоятельства. Вздёрнусь вот сейчас – и сразу поймууут! А я хоть на том свете отдохну, в раю-то. Это уж потом мне один священник сказал, что пьяницы уже прямо на этом свете себе место в аду купили. Вернее, прописку там оформили. Готовое жильё «со всеми удобствами» там их ждёт. Ты только пойми и представь всё это! У меня сынишка подрастает, ручки ко мне тянет, играть хочет, а я раскис, как студень на жаре, воняю. Вот он, как его, весь гротеск. Только потом понял, что все эти мысли о смерти – они не мои были вовсе. Враг меня толкал в спину, финала хотел побыстрее. Да бог вразумил. Бог, он, видимо, есть. Уж не знаю, какой. Или как в церкви говорят, или как в старину мордовские предки представляли, только – есть. Выбрался я тогда из очередного запоя, мысли едва в кучу собрал, смотрю на календарь, представляя, сколько дней «там», на дне бутылки, провёл, и не сразу, но понимаю, что день рождения у жены.