Пора домой, надо явно отдохнуть и подумать позже, и все же одно хорошее во всем этом кавардаке было – я ее снова встретил….
Фабула. РЕДАКТОР.
Лео. Продолжение.
…. как всегда они подшучивали надо мной и строили козни, работать они не хотели совсем, а хотели бездельничать и учитывая, что прибираться в мастерской и ходить на рынок за продуктами доставалось самому молодому, то есть мне – времени на это у них вполне хватало.
Мастер Верроккьо был не очень стар, и я подозреваю, что отец мой выбрал его именно по этой причине. У него был звучный голос, еще ясные и даже какие-то прозрачно-детские глаза, крепкая рука (моя спина убеждалась в этом не раз) и прекрасное чувство цвета и формы. Именно за это уникальное чувство его и ценили во Флоренции дворяне, а мастерская всегда была полна учениками и подмастерьями.
Среди учеников первыми и самыми задиристыми была эта троица: Перуджино, Лоренцо ди Креди, Аньоло ди Поло, при том, что Поло был младше всех он, несомненно, был заводилой этой компании и автором самых дерзких и злых шуток. Меня они изводили, как могли. Дня не проходило, что бы мне не подложили овечий горох в тарелку с едой, не подставили ногу или не облили водой.
Они заставляли, мня рисовать за них эскизы, что впоследствии сыграло с ними злую шутку, разводить краски и месить глину для скульптур. Больше всего их забавлял мой сельский говор (читать и писать по латыни я мог только с трудом), потому как переехали во Флоренцию мы совсем недавно, а родная моя маленькая деревня Анкиано (Anchiano LU), расположенная недалеко от городка Винчи (Vinci FI) была провинциальным раем, с курами, лужами и симпатичными крестьянками, на одной из которых и женился мой отец, и тогда она стала моей мачехой.
Каждый раз приходя утром в мастерскую я всегда внимательно осматривался, пытаясь найти подвох в знакомых вещах, осторожно наступая на каменный пол и осматривая холсты и краски. Свет только начинал проникать в узкое длинное помещение, причудливо играя на предметах и эта игра, всегда возбуждала мое воображение, я пытался присвоить каждой тени свой образ, позднее я использовал это в своих картинах, дополняя фоновые пейзажи этими муаровыми тенями.
Меня очень привлекали животные, я делал сотни эскизов одного кота в разных положениях, стараясь уловить все нюансы его движений, и конечно лошади – их я рисовал с упоением и во множестве.
Тяга к точности изображаемых мною персонажей привела к тяге изучения строения тела человека и животных. Я стал изучать медицину, мои соученики смеялись надо мной, но после того, как я несколько раз поправил их наброски, смех прекратился и пришло молчаливое уважение. Они все еще продолжали подтрунивать надо мной, но уже скорее по привычке. И еще одно изменение произошло в наших с ними взаимоотношениях – из их шуток ушла злость и желание унизить.
Не меньше, чем рисованием я занимался скульптурой. Вдруг выяснилось, что прежде, чем стать скульптором, надо стать механиком и инженером. Когда я лепил маленькие наладонные фигурки или бюсты проблем не возникало и то иногда они отказывались стоять прямо, когда же размеры скульптур увеличились до реальных пропорций, стало понятно, что без расчетов делать тут нечего, а в случаях, если материалом была глина без каркаса не обойтись и эти каркасы приходилось рассчитывать и строить, а по сему пришлось заняться в том числе архитектурой.
Грустно и несколько трагично расстался я со своим учителем Андреа дель Верроккьо. Он много лет посвятил моему обучению, но до последнего считал меня подмастерьем (звание далеко не уничижительное, т.к. у него в мастерской работал сам Ботичелли), многие продолжали работать с мастером, именно, потому что он был знаменит и получал заказы от многих знатных домов Италии. Это были денежные заказы, получить которые, молодым мастерам было не суждено. Мастер же иногда позволял выполнить часть работы своим ученикам, при этом упоминал о них перед заказчиками, и это было лучшей рекомендацией.
В то время мастер взялся за выполнение заказа «Крещение Христа» (Battesimo di Cristo) и по началу, он исполнял его самостоятельно, не поручая картину никому, а особенно мне т.к. знал, что я не очень набожен и отношусь к религии скорее как к традиции, чем как к основе жизни полагания человека. Но со временем он то ли устал, то ли тема перестала его привлекать и вдохновлять, заключительная часть написания холста задерживалась и скажу больше откровенно не получалась. Вся левая часть картины находилась, в каком-то хаосе воплощений, постоянно переделывалась, менялись герои и мотивы, но законченности ни в смыслах, ни в изображении добиться так и не удалось.
По истечению времени мастер сделал попытку передать полотно своему любимцу Перуджино, но результат был тот же – много техники и красок, но нет картины. И тогда мастер начал менять подходы, сначала он стал задерживается допоздна, пытаясь писать в ночном уединении, потом стал приходить пораньше, чтобы захватить утреннюю свежесть, а затем он начал пить….
Однажды утром, он пришел с одутловатым, после вечерних возлияний, лицом и зайдя в мастерскую, посмотрев на ненавистное полотно, он сказал:
– Леонардо, – (он называл меня полным именем, только в минуты настоящего раздражения), – я уеду на день, два принять морские и солнечные ванны, надо подлечится, поправить здоровье, отвлечься наконец, – немного помолчав и в задумчивости пожевав губами, он продолжил, – ты знаешь я взял заказ на картину евангелистского содержания, а у меня сейчас много работы и забот, посему попробуй заполнить левый край по своему усмотрению, посмотрим есть ли у тебя вкус и стиль…
Немного постояв, глядя мимо меня, словно пытаясь дать последние наставления, он вдруг шумно вздохнул, резко развернулся и стремительно вышел…
Я работал весь день, всю ночь и все утро. Я добавил туда смысла нарисовав ангела, который без условно, должен был присутствовать на таком торжественном и важном для Христа мероприятия. Но это было не все, я маленькими, но четкими мазками прошелся по всей картине, добавил цвета и одновременно воздуха и четкости, картина из блеклой церковной мазни одухотворилась и превратилась в притчу, словно застывшее движение сейчас продолжится…
Мастер приехал в полдень следующего дня… его по-прежнему одутловатое лицо не оставило ни каких сомнений в том, что либо морские и солнечные ванны не помогают в таких случаях, либо, что скорее всего, произошло лечение подобного подобным и результат был предрешен.
Войдя в мастерскую, натужно покряхтывая, не торопясь оглядывая нас и мастерскую, он прошел в центр, где стоял его стул с высокой склеротической спинкой и сделал движение будто собирался сесть, но тут взгляд его коснулся полотна, он стремительно выпрямился, не закончив движения, одним махом преодолел два-три метра, которые отделяли его от картины и замер покачиваясь. Покачивался он не от того. что плохо стоял, он просто менял, незначительно угол обзора.
– Как ты!… Леонардо… я же тебе говорил!– закричал он, но тут голос его сломался, он схватил кисть, сжал ее в руке и попытался прикоснутся к полотну, но застыл шаря по картине глазами, как бы не понимая куда нужно применить кисть, его рот непроизвольно открылся и нижняя челюсть тихонечко затряслась, сглотнув он вдруг тихо, но четко и внятно произнес:
– Она ЗАВЕРШЕНА! – глаза его потухли, мастер повернулся и вышел, бросив по пути кисть на пол….
Мастер Андреа дель Верроккьо (Andrea del Verrocchio) больше никогда не рисовал, не брал учеников, удалился от общества и через несколько лет умер в одиночестве.
Вся эта история оказала на меня плохое влияние, какое-то время я не занимался искусством – не лепил, не писал.
Немного эскизов углем и смешные фигурки из дерева, все что я мог себе позволить, в душе у меня появился барьер, который я не мог преодолеть и это было чувство вины перед мастером, хотя ничего предосудительного я не сделал.
Мои сотоварищи ученики стали сторониться меня, неуместные шутки их пропали, уступив место настороженности и плохо скрываемому любопытству. Но любопытство это было другого толка, не любопытство к интересному человеку, а любопытство к уродцу, и скоро я стал скучать по их проказам, потому, что эти проказы делали меня, хоть и младшим, но их товарищем, а не странным существом каким я был для них сейчас.
