Патологоанатом немного успокоился – есть сигареты, пусть слабенькие и мокрые, их можно высушить на том же обогревателе, но они есть. Ведь ничто так не угнетает сознание как отсутствие или недоступность предмета желания. Оно, быть может, даже и не посетит его вовсе в ближайшее время, но знание того, что сигареты есть, что они рядом, успокаивало.

– Скажите, она действительно там? Я узнал… Она должна была приехать на мой день рождения к семи часам вечера. С родительской дачи. Я ждал до десяти, бегал вдоль шоссе… – слабая волна рыданий вновь окатила парня, и он уткнул мокрое лицо в живот патологоанатома.

Тот молчал. Он приучил себя не вмешиваться в чужие истории. Даже косвенно в качестве слушателя. Так было легче. Он умел не выходить из собственных раздумий, когда несчастные пытались изливать ему свои души, обычно избегал общения с ними, предоставляя такую возможность дежурной, что, к счастью, случалось довольно-таки редко, так как близкие и родственники допускались в помещение морга только с целью опознания тела, когда того требовала судебная экспертиза. Нынче он поневоле стал соучастником чужого горя, а роль душевного лекаря ему претила изрядно. Надо бы отправить парня домой, но его одежда все еще испаряет небесную влагу на электрической батарее.

Дежурная протянула руки к дождю, набрала несколько капель и освежила ими лицо.

– Ну и ночка выдалась! Ни почитать тебе, ни музыку послушать, – она подошла к парню и мягко положила ладонь на его взъерошенные волосы. – Ты подожди горевать-то шибко. Может, я и глупость какую говорю. Но твоя-то жизнь, она же не закончилась. Ты кто ей? Муж, любовник, друг?

Парень вскочил, кулаки взметнулись вверх, готовые обрушиться многократно на куриную головку этой помятой пьянчужки, что посмела учить его своей затхлой философии жизни. Но женщина не растерялась. Она гордо вскинула подбородок, соединила лопатки и насколько возможно выдвинула вперед маленькую, еле заметную грудь. И шепотом, железным, гипнотическим шепотом усадила юнца на лавку:

– Спокойно, милый. Помни, где ты. Раньше времени туда захотел? – она бросила взгляд на голубые окна морга. – Не стоит, успеется! На вот лучше, глотни последние капли волшебства! В них мудрости поболе, чем в твоей черепушке, что аж дымится от максимализма.

Она протянула ему наполненные до краев серебряные рюмочки. Это уже восемьдесят граммов, подаренных незнакомцу за просто так, подумал патологоанатом. Почти половина ее дневной нормы. Сможет ли ее организм смириться с такой потерей?

– С тебя чекушечка коньячка за мою добродетель. Не забудь! У меня тоже душа есть, и она тоже умеет плакать. Важно – как! С выпендрежем, насилующим других, или тайно. Не последняя любовь-то, наверное? А если и последняя, то скажу тебе, миленыш, что жизнь, даже без нее, любви твоей, все равно пройти надобно. Что ТАМ – мы не знаем и спешить туда не следует. Вот умри я от горя вслед за своим любименьким тогда, пятнадцать лет назад, и некому было бы теперь тебе коньячку подать да одежду сухую надеть. Помни об этом. Любовь, ведь она всякая бывает. У тебя вот теперь – только к ней, девчонке твоей, а у меня вот сейчас – к тебе, дураку несмышленому.

– Пустите меня посмотреть на нее, – парень произнес чуть слышно. – Простите.

– А вот в этом мы тебе помочь никак не сможем. Не по правилам это. Документов у тебя нет, родственником ты не являешься, – дежурная тяжело вздохнула. – Нет, хороший мой, только утром возможно и вместе с родителями ее, да и то, если позволят они.

– И здесь чинуши. Все сошли с ума. Я должен быть сейчас вместе с нею. С НЕ-Ю… Вы понимаете меня? – он таким нежным сыновним взглядом проник в ее страдальческие, высушенные многолетним зноем терпеливого одиночества глаза, что не будь рядом шефа, она бы плюнула смачно на все приказы и указы, распоряжения главврача и вместе с мальчишкой порыдала бы всласть возле тела девочки.

– Не могу, нельзя, – выдавила она с трудом и перевела взгляд на патологоанатома, давая понять тем самым, что не она здесь хозяин.

Парень понял, где собака зарыта. Молчаливый мужик, возможно, сдастся. Вся эта морговская прислуга не более, чем обычная пьянь. Деньги на несколько бутылок решат проблему. Он и молчит-то потому, что наверняка пропил голос и способен выцедить из глотки разве что окончательный диагноз.

– Принесите мне, пожалуйста, джинсы. Мне нужно взять кое-что в кармане, – ласково обратился парень к дежурной.

«Какой славный, все понял, без излишних нравоучений, скорей бы уж подсохло да отправить его отсюда», – думала дежурная, исполняя просьбу ночного посетителя. Она вернулась с теплыми, влажными штанами.

Парень улыбнулся дружески, извлек из кармана джинсов двадцатидолларовую бумажку и без слов протянул ее врачу. Тот продолжал смотреть на дождь, не замечая подачки. Юноша усмехнулся и добавил еще такую же купюру. Но реакции не последовало. Дежурная стояла в стороне и с интересом наблюдала за ситуацией. Она слишком хорошо знала шефа, чтобы предположить неожиданность его действий. Но нагловатая самоуверенность юнца ей импонировала тоже.

– Если бы у меня была выпивка, я бы не стал совать вам бумажки, но, увы, это все, что я могу сейчас вам предложить. Разрешите мне побыть там с нею наедине, без родителей и законников. У меня не будет другого шанса в оставшиеся три дня. А потом – похороны, и все. Конец.

Его голос дрогнул, он замолчал, по перекатывающимся желвакам и опущенному взгляду было видно, что он борется со слезами. Парень мучительно ждал малейшего звука из плотно сжатых губ патологоанатома, но тот продолжал безмятежно, как казалось со стороны, любоваться дождевой пляской.

– Мало? MAJIO?! Да? – парень вскипал медленно. – Вы все тут кормитесь на бедах и смертях! Кто вы вообще, чтобы лишать меня последних часов общения с самым дорогим мне человеком?! Кто? А? Медицинские отбросы, кого за неумение, пьянство низводят до работничков сего заведения! Или же отбросы человеческие, кто уже не может жить среди нормальных живых и прячется среди мертвых здесь, в этом склепе, куда заказан вход тому, кому это действительно нужно!

Парень кричал, и слезы горошинами сыпались на его щеки. Плотину все-таки прорвало, он захлебывался словами и рыданиями.

– У меня нет больше денег! Нет! Сейчас, с собой. Понимаете ли вы это?! Но я принесу, потом, позже, столько, сколько скажете! – и вдруг он сдулся, как воздушный шарик с развязавшейся веревочкой. – Только пустите, пожалуйста… Я хочу видеть ее… И больше ничего… ничего… ничего… понимаете, ни-че-го.

Его голос совсем перешел на шепот. Он опустился на дощатый пол, обхватил руками колени и спрятал в них несчастную растрепанную голову, пережившую за какие-то три ночных часа ужасы и бедствия, для него несравнимые даже со вселенскими.

Патологоанатом страшно хотел спать, ему порядком надоел этот истеричный малый, но избавиться от него, как он понял, до утра и прихода сослуживцев представлялось проблемой непростой, учитывая тот факт, что ему совсем не нравилось в таких случаях прибегать к помощи охраны или милиции. Звонить, по крайней мере, он никуда не будет, все должно решиться само собой.

Патологоанатом поднялся с лавки и подошел ближе к дождевой стене. Ему хотелось скорее остаться одному.

Он не был дотошным буквоедом, и нарушить предписание главврача не казалось ему чем-то из ряда вон выходящим. Дело было в другом. Многолетний опыт помог ему изучить психологию несчастных родственников, а тем более влюбленных. Ему ничего не стоило выполнить просьбу мальчишки, но это означало ни что иное, как медвежью услугу. Он слишком хорошо знал человеческую смерть, чтобы так легко потворствовать любой жалостливой просьбе живых. Его печальная практика открыла ему странную сторону человеческой психики. Он уяснил себе, что люди тяжелее переживают не сам факт смерти близких, хотя это, конечно, – самое будоражащее душу событие. Они боятся облика смерти. Ее мимика отпечатывается в памяти живых так явственно, что только собственная смерть способна разрушить снимки чужой смерти. Когда бы на то была воля патологоанатома, он бы запретил живым видеться с мертвецами. Он был убежден, что если бы в момент смерти вместе с душой исчезало бы в иную реальность и тело, черный призрак с косой скорее бы превратился в доброго, послушного ангела, чей долг – всего лишь исполнение в определенное время воли Всевышнего. Будь смерть невидима, она не была бы так страшна и столь способна властвовать над живыми. А они, глупые, смакуют ее разлагающийся вкус, фотографируют плачущими глазами ее противный жизни образ, тянут сами себе жилы, оголяют нервы, рвут на кровавые солено-сладкие куски свои сердца, чтобы еще на чуть-чуть оставить рядом с собою то, что уже принадлежит другому миру. И эти последние, полные печали, боли, страдания, горя, ужаса сцены выхолащивают из памяти все цветное, счастливое, радостное, чудесное, что составляло бытие человека при его жизни, а теперь уходящего в иное пространство. Да, прокручивал в тысячный раз в своих мыслях патологоанатом, это великая ошибка жизни, ее главный недостаток – позволить остающимся в этом мире живым увидеть чужую смерть в лицо. Он ненавидел жизнь именно за эту слабость, за этот маленький просчет Всевышнего. Со смертью должны общаться лишь избранные живые – специалисты, профессионалы. Всем остальным вход в ее обитель, даже взгляд на нее должен быть табуирован, а похоронные ритуалы отменены. Они, мертвые, – уже часть иных сфер, исполнители иных законов, субъекты иных отношений. Им тесно среди частокола человеческих норм и постулатов, обычаев и традиций.