Он любил запах, царящий в этом помещении. Если клиенты оказывались жертвами насилия или несчастного случая, если смерть поражала их здоровые тела, тогда ничего, кроме хлора и флюидов крови не наполняло воздух. Хуже, когда его подопечных убивала инфекционная или опухолевая болезнь. Дух распада растекался мгновенно по всему моргу и в первые годы, случалось, гнал патологоанатома, еще пока что свежеиспеченного новичка-медика, в туалет. Сейчас гнилостные запахи не вызывали в нем никаких обмороков, кроме сочувствия к их хозяину, превратившему свой некогда совершенный организм в больное это, благодаря тысячам неправильностей, совершаемых человеком в своей жизни. Написано и сказано об этом светлыми головами уже много, но мало кто хочет обуздать свое «я» десятками запретов и лишений, пока болезнь не заставляет тело протянуть ноги на больничной койке.
Прежде чем заняться непосредственно клиентом, патологоанатом совершал ритуальный квадрат почета, со всех сторон и с разных углов осматривая объект своей деятельности. Яркое освещение позволяло это делать без напряжения глаз. Он никогда не курил в этой комнате, хотя это и не возбранялось. Тот, первый в его жизни педагог-анатом настолько втерся в его сознание, что запах дыма рядом со вскрытым телом мгновенно вырисовывал уродливый образ фигляра перед глазами и неизменный в связи с этим приступ тошноты. Перед работой и в паузы отдыха патологоанатом основательно забивал никотином ячейки своих легких там, где свежий воздух волновал его сознание более интересными картинками, нежели облик его первого учителя.
ГЛАВА 3
В комнате располагались три настоящих, предназначенных именно для патологоанатомического исследования стола, что являлось гордостью городского морга. Далеко не всякая провинциальная больница могла похвалиться наличием оных. Нередко их заменяют суррогаты, заказные заводские металлические подделки, что с точки зрения непрофессионала не имеет существенной разницы, но бьет по самолюбию действительных знатоков этого мастерства. Мраморные гиганты размером 1,1 на 2,7 метра относятся к разряду вечных как с высоты времени, так и качества. Не гигроскопичны, следовательно, не подвержены ни гниению, ни ржавчине, основательны и внушительны, как памятники древности. Они даруют свое гладкое, прохладное ложе бездыханной плоти для прощального наслаждения ею миром живых.
Во дворе морга уже много лет мокла под дождем и снегом лишняя, четвертая, мраморная столешница, брошенная не столько за ненадобностью, сколько из-за нехватки места в помещении для еще одного рабочего места. Так она лежала в ожидании своего часа, который мог настать только после реконструкции морга, но власти не спешили вкладывать средства в дело во благо мертвых, так как живые нуждались в городских деньгах больше.
Патологоанатом любил в сухие, солнечные дни присаживаться на край этой столешницы и погружаться в давние воспоминания, где кружили яркие бабочки, каких он не видел не то что в городе, но даже и на луговых просторах. Бледненькие, будто выгоревшие лимонницы, голубянки, желтушки, аляповатые крапивницы только и радовали в пору природного цветения его глаз. Мир поблек, перестал волновать его своей непредсказуемостью, случайностью так, как это воспринималось им ранее, его юной бесформенной, безграничной душой. Чужие и собственные беды и слезы выхолостили из него банальную, трогательную способность удивляться как мелочам, так и большим событиям, окрашенным в белые или черные тона. Испытания прошлого притупили его чувства, отшлифовали их, будто залили нервные окончания тончайшим слоем изоляционного лака. Даже смерть, чужая, близкая или собственная, перестала волновать его сердце.
Так сидя в теплые деньки на краю непригодной для дела мраморной столешницы, патологоанатом мечтал когда-то в будущем заполучить ее в виде собственной надгробной плиты. Да, это будет его единственным желанием и завещанием – обрести свой вечный покой именно под этой громадой. За долгие годы службы он сдружился с нею, если не сблизился, доверял ей свои сомнения и думки, сказанные им вслух во время многочасовых бесед с самим собою. Столешница, так ему казалось, чувствовала движение его мыслей, его клеток, всей его жизни. И она должна была стать его посмертным одеялом.
Средний из трех столов, что использовались в морге по назначению, почему-то среди медбратов этого заведения считался элитным местом. Среднее, значит, не такое одинокое, окруженное с двух сторон вниманием, как тумба под номером один пьедестала почета. Работники морга любили съязвить кому-либо из своих потенциальных клиентов, сталкиваясь с ними в бытовой перепалке где-нибудь в очередях или общественном транспорте: «Ну, не быть тебе посередине!» Это звучало из их уст как шутливое проклятие. Простой смертный, конечно, не догадывался о жутком смысле такого высказывания, пожмет в недоумении плечами, глядя на своего не совсем нормального оппонента, да и пойдет восвояси, не предполагая, что его лицо отпечаталось в мозгу профессионала, а это может грозить ему в будущем пренебрежительным отношением к его плоти на анатомическом столе. Но волнует ли это мертвых?
На средний стол клали самых симпатичных, ухоженных, с отпечатком благородства на лице либо юных и невинных. Вскрытие почему-то всегда начиналось с этого же стола.
ГЛАВА 4
Патологоанатом жил один. Ему принадлежала большая квадратная комната в коммунальной квартире сталинского дома. По другую сторону длинного, широкого коридора проживала шумная семья. Она состояла из мужа, разгуливающего по дому всегда в черном лоснящемся трико с вытянутыми пузырями на коленях и грязно-белой майке, прилипшей к тугому пузу, мятой жены в полинявшем халате, в пройме которого виднелись застиранные лямки бюстгальтера, метрового бесполого чада с зелеными сталактитами под носом и догообразной псиной, белой с черными пятнами. Патологоанатом был равнодушен к проблемам данного семейства, летающим в затхлом воздухе квартиры, но приходить домой ему хотелось гораздо реже, чем того желает нормальный человек, уставший после напряженного рабочего дня.
Эта огромная квартира в зеленом центре города принадлежала когда-то родителям патологоанатома. В ней же прошло его милое, убаюканное сладким голосом няни детство. Отсюда он уехал в столицу осуществлять свои честолюбивые замыслы. Сюда же, но уже в разбитую, пропахшую квашено-чесночным бытом квартиру, вернее, только комнату, ему довелось вернуться после нескольких лет скитаний. Родители погибли в автокатастрофе, и городские власти передали госсобственность нуждающимся. По прошествии времени, друзья помогли отстоять для него только детскую священной когда-то для него квартиры.
Его мутило от запахов, что пропитали стены любимого дома, от истошных криков и базарной ругани, что рвали его ушные перепонки, от внешнего вида сожителей, интеллект которых смог добраться до завхозного и кладовщического кресел в иерархии городского рынка. Телефон трещал ежедневно и еженощно, в трубку и из нее летели рубли, килограммы, тонны, литры, цистерны, ящики, бидоны, хвосты, головы, туши. Последнее касалось мясников, особо почитаемых в этой семейке по причине ее исключительного мясоедства. С этой уважаемой профессией соседи патологоанатома любили сравнивать и его самого и отпускать как бы невзначай липкие шуточки, что доводило того до тихого бешенства.
Он приходил домой только днем, когда его чужеродных соседей будни вытягивали из теплой норки и заставляли трудиться. Взрослые выезжали в заграничной металлической банке на свою рыночную пасеку для «сбора меда», чадо топало ногами в школу, которая располагалась напротив дома. В квартире оставалось только безвольное теленкообразное, четвероногое создание с длинными, густыми слюнями до пола из вечно отвисшей челюсти, что придавало собаке глуповатый вид. Она и не мешала, при встрече с патологоанатомом падала перед ним на пузо, как лягушка, и, виновато прикрыв морду лапой, следила за его телодвижениями дружелюбно и лениво.
Удивительно, что при своем достатке соседи до сих пор не засунули квартиру в пластмассовую мыльницу стандартного евроремонта. Все оставалось прежним, как в детстве патологоанатома, правда, выглядело очень плачевно под прессом времени. Обои потемнели так, что их рисунок можно было разглядеть после вмешательства реставратора, потолок покрылся разводами и пятнами, будто кожа, съедаемая гангреной, на дверях зияли глубокие раны – следы зубов глупого животного, в окна проникал только тусклый, какой-то жирный свет, будто сквозь облако дымящегося на сковороде масла. Казалось, в последний раз к ним прикасалась рука с тряпкой несколько лет назад. Паркетный пол ныл и печально поскрипывал даже под легкими тельцами полусонных мух.
