Всю квартиру, кроме, конечно, комнаты патологоанатома, оккупировали коробки огромных размеров, наглухо запечатанные и запломбированные. Соседи готовились к тотальному обновлению квартиры, но им мешал он, патологоанатом. Внешне они ничем не выказывали своего неприятия к его персоне, но втайне искали пути изолировать его от себя. Патологоанатому были неведомы их планы. Неведомы и безразличны. Родительская некогда квартира давно перестала быть для него чем-то вроде старой, любимой плюшевой игрушки, один взгляд на которую вызывал бы слезы умиления и доброй памяти. Здесь уже ничто не пробуждало его воспоминаний, а, напротив, томило его душу какой-то разорванностью существования, несуразностью и алогичностью. У соседского семейства отсутствовали даже слабовыраженные флюиды духовности и вкуса. И это угнетало патологоанатома, ущемляло его достоинство и в особенности оскверняло родительскую память. Еда возвышалась на священном постаменте молитвенного храма этих людей. Карбонаты, рулеты, шейки, грудинки, шпиги, языки, беконы, отбивные, сервелаты, стейки, окорочка, бифштексы, лангеты, ростбифы, зразы, шницели, чанахи, антрекоты, бефстроганов, бастурма употреблялись ежедневно килограммами на пропахшей чадом от пережаренного жира кухне. Все это поверх забивалось белым хлебом с толстым ковром сливочного масла и заливалось литрами холодного молока, о чем свидетельствовали разноцветные бумажные пакеты, что выстраивались к ночи в очередь у входной двери.

Раньше патологоанатом спотыкался об это скопление человеческих отходов в темном коридоре квартиры, скользил на молочных каплях или жирных мясных упаковках, что вытаскивала из помойного ведра дурная псина, и старался докатиться в таком унизительном падении прямо до двери своей комнаты, чтобы спрятаться в ней скорее от кричащего мещанства соседей, которое пугало его сильнее, чем волка красные флажки. Потом он научился втекать в квартиру, сливаясь с левой стеной коридора до радостного провала в спасительную дверь своего коммунального квадрата. Он сразу пытался уснуть в болоте затхлого, бесцветного сна, но ожидаемое помутнение сознания не наступало долго, чему способствовали отвратительные звуки за грязной рекой коридора, которые порождала разлагающаяся высокопротеиновая пища во вздутых животах его соседей.

Они наслаждались раем в бездонном пространстве телевизора, рыгали, хихикая, с разной степенью шума выпускали перебродившие газы из тяжелого нутра, посвистывали, тыча спичками в межзубные щели, покрякивали, похрюкивали, иногда гоготали над нелепостью экранного мира, если ее распознавало их серое вещество с узкоколейкой посередине. Где-то к полуночи из палитры звуков, что терзали привыкшие к тишине уши патологоанатома, исчезал истошный, нудящий, просящий, ноющий, как зубная боль, голос чада, и еще часа два стены квартиры будоражил нечленораздельный, бубнящий диалог взрослых. По всей видимости, шло подведение итогов дня, наметка новых маршрутов к успеху и подсчет суммы, причалившей к их порту. Любовных песен патологоанатому слышать не приходилось. Может, стеснение затыкало соседской парочке рты подушками, а возможно, оргазм от пережитого обогащения и обильного ужина был так достаточен для удовлетворения их плоти, что физическая близость не представлялась им еще чем-то обязательным и необходимым в их и без того гармоничной жизни. Как призыв ко сну звучал плевок воды в утробе унитаза, и на четыре часа квартира проваливалась в относительную тишину.

В шесть утра мощная звуковая волна встряхивала все живое в радиусе двадцати метров от эпицентра. Одновременно трещал будильник, включались телевизор, радио и магнитофон, а через несколько секунд вой и безудержное гавкание пса под дверью увеличивали децибелы, и вся эта какофония начинала жестоко насиловать невыспавшегося патологоанатома. Поначалу он приучился покидать логово за несколько минут до взрыва, а позднее осознал всю бесполезность своего ночного присутствия в домашней постели. Домом эту квартиру было назвать уже трудно. Если дом – это место, где хорошо и уютно душе и телу, то им для него стал морг.

В одном из маленьких подсобных помещений он организовал себе кровать из двух списанных кушеток, письменный стол накрыл маминой бархатной скатертью с бахромой. В центр его поставил старинный самовар, голубую стеклянную сахарницу, уже четырежды пытавшуюся покончить собой, чему всякий раз мешали его ловкие руки. Длинный, глубокий подоконник подарил своей любимице – музыке. На нем разместились магнитофон, проигрыватель, куча пленок и пластинок. Был один минус у этого жилья – санузел находился в противоположном крыле морга, что предполагало в случае нужды обязательный проход через секционный зал, где гостевали клиенты патологоанатома. Но это нисколько не напрягало и не смущало его. Он любил совершать частые обходы, дабы всегда быть уверенным в полном порядке своих дел. Мертвые не мешали ему так, как живые. Среди них он достиг состояния внутреннего покоя.

Свой коммунальный угол он отныне посещал совсем редко, только в дневные часы по надобности – сменить белье или прочитанную книгу. Одежды у него было много, изысканной, дорогой, привезенной во времена его молодости родителями-географами со всего света. Сейчас шмотки его совершенно не интересовали, форсить было не перед кем, незачем да и некогда. Весь день он проводил в белом халате, а в редкие ночные или вечерние часы выхода в город его удовлетворяла черная, немаркая, гамма одежды. Некогда волнующий не одно завистливое сердце модника или модницы гардероб пылился в шкафах. Ныне патологоанатому нужно было только чистое белье, нижнее и постельное. Хотя по долгу службы он мог пользоваться больничными, совершенно новыми, простынями, наволочками, пододеяльниками, полотенцами, он любил спать только на домашнем, причудливые расцветки которого когда-то выбирала в дорогих иностранных магазинах его мама, формируя тем самым сыновний вкус. Он любил глубокие природные цвета: бордовый, золотисто-коричневый, темно-синий, изумрудный, переплетенные в необычных этнических орнаментах. Это белье не линяло за годы стирки и продолжало сохранять свою какую-то земляную-речную-полевую-лесную-горную свежесть.

Перетащить из коммуналки все вещи, так же как и книги из большой домашней библиотеки, не представлялось возможным. Его новая комнатка занимала не более шести квадратных метров, а свободных дополнительных помещений в морге не было. Приходилось раз в неделю совершать неприятное дневное путешествие в святое место его прошлого, ныне загаженное инородными существами.

Отец патологоанатома собирал библиотеку всю свою сознательную жизнь. Он нырял в букинистическую бездну на родине и за рубежом, выискивая, вынюхивая, высматривая то, что интересовало его пытливый ум: уникальные личности с собственной картиной мира, независимо от их профессии, будь то математика, физика, философия, литература, медицина, теософия, политика или военное дело. Отец выстраивал свою систему мироздания через свое познание предшествовавшего ему опыта человеческой мысли. Такая глобальная задача так и похоронила его искания между страниц сотен не прочтенных, но приобретенных им томов. Патологоанатом не отдал себя в лапы книгомании, поставил точку в приобретении и бесконечном поиске новых экземпляров. Он решил прочесть хотя бы то, что уже было накоплено его отцом, правда, сомневался в достаточности отпущенного ему жизнью времени для столь благой задачи. В свободные часы он чинно и не без удовольствия погружался в сложные и запутанные мысли иных интеллектов. Здесь, в тиши морга, ему никто не мешал наслаждаться чтением.

Когда он уставал, а буквы лепили чушь в его сознании, он позволял себе нарушить молчание мертвых и впускал музыку в их храм. Его пленки и пластинки содержались в идеальном порядке, как и вся его жизнь. Никаких жирных пятен, трещин на коробочках, мятых, засаленных конвертов. В его коллекции жила часть его непонятной души. Он хранил и пестовал ее так же бережно, как когда-то взращивал семена любви в своем сердце. Он всегда знал, что будет слушать в данный момент, когда его посещало желание открыться музыке, никогда не смешивал исполнителей, общался лишь с одним, как прихожанин со священником в исповедальной беседе. Не понятно только, кто исповедовался: он перед музыкой или она перед ним. Он слушал час, иногда два, порой и всю ночь. Всегда лежа и с закрытыми глазами. Когда из комнатки патологоанатома раздавалась музыка, даже если это случалось днем, никто не нарушал его одиночество своим вторжением. Сослуживцы терпеливо ждали нужной им паузы. Они уважали мэтра за его профессиональные и человеческие качества, не лезли в его странный внутренний мир. Патологоанатом же, как человек тактичный и воспитанный, старался не злоупотреблять терпением коллег и предавался любимому занятию чаще всего вечерами и ночами, когда его молчаливые подопечные исправно исполняли роль благодарных слушателей, потому как наслаждение музыкой было для них последней радостью, какую дарил им человек в оставшиеся два-три дня присутствия среди мира живых.