Ночной бал дождя. Вакханалия воды. Обычно патологоанатом любил плачущее настроение природы. Но сейчас пульсирующий танец дождевых капель с периодическим громовым ревом больше напоминал ему мерные удары молотка по черепной коробке, когда медбрат готовит клиента к патологоанатомическому диагностированию его умершего мозга. Звук вспарываемой кожи всегда не слышен, будто далек от святотатства такой процесс вмешательства в чужую мертвую плоть. Другое дело при жуткой какофонии инструментария, когда врач обязан забраться в тайник серого вещества. Патологоанатом полностью доверял это костоломство своему помощнику, а сам тем временем наслаждался музыкой иного свойства, что наполняла его существо через наушники.
Сейчас было некуда бежать от глухой барабанной дроби, что сыпалась на него сверху и мучила вместе с рваным локтем все его нутро. Он лег на спину. Шестьдесят секунд покоя, чтобы сосредоточиться, чтобы заарканить разгулявшиеся мысли. Прошлое кружилось в голове, как карусель с разноцветными зверушками, на каждом из которых восседал он сам, он один, размноженный на десятки мальчиков, юношей, мужчин, каким он был в разные периоды своей жизни. Карусель двигалась так быстро, что нельзя было внимательно рассмотреть самого себя во всевозможных ипостасях, скачущего по кругу на карамельно-ярмарочных животных. Ни одного свободного места, ни одной щелочки для него нынешнего в веселой, красочной круговерти. Лишь мерное цоканье копыт какого-то сказочного существа стоит в ушах, как шлепки небесных слез по крыше, как удары молотка по черепу. И человечки с его лицом на карусели все твердят в такт невыносимому цоканью: «Я возьму тебя с собой». Все повторяют шепотом, вкрадчиво, будто издалека, но не берут к себе и место не освобождают, и карусель не останавливается, только все быстрее и быстрее кружится. И он рад бы оторваться от земли и прыгнуть на ходу на чудной аттракцион, даже не зная, что ждет его там и не превратится ли он в кусок мяса на вертеле. Что-то манит, тянет, влечет его туда, сладко приговаривая: «Я возьму тебя с собой».
В голову патологоанатома дул слабый-слабый ветерок. Откуда-то снизу, из щелей керамзитового крошева его горячий затылок целовала приятная прохлада, будто карусель подарила ему волну свежего воздуха из своего безумного вихря. Он открыл глаза. Головокружение не проходило, но сознание вернуло его в действительность. Приснившаяся ему только что фраза не умолкала: «Я возьму тебя с собой». Очень тихо она просачивалась в пыльный чердачный мешок вместе с легкими порывами воздуха. Патологоанатом осторожно, маленькими пригоршнями начал разгребать место, несколько минут назад служившее ему изголовьем. Наконец он нащупал дощатую поверхность и углубление, выемку вместо ручки. Крышка люка была пригнана неплотно. Он потянул на себя дверцу, и глазам предстала все та же крутящаяся карусель. Он зажмурился. Прохладный воздух ударил в лицо. Прядь волос выбилась из резинки, что стягивала их в хвост. Значит, все реально, он не спит, локоть ноет еще сильнее под повязкой.
– Мы уйдем отсюда вместе, ты и я. Ничего, что ты не сможешь сейчас идти, не волнуйся, я буду нести тебя на руках.
Патологоанатом отчетливо слышал живую человеческую речь. Мягкий, спокойный юношеский голос.
Он открыл глаза. Перед отверстием люка что-то беспрерывно мелькало и волновало воздух. Конечно, это был вентилятор, который дежурная обычно включала на ночь. Лопасти и слабый шум вентилятора удачно скрывали патологоанатома от парня, но мешали врачу наблюдать за ним и проникнуть внутрь помещения.
Чердачное отверстие находилось как раз над каталкой, на которой покоилось тело юной девушки, прибывшей не по своей воле в морг перед полуночью. Парень, облаченный уже в свою одежду, лежал рядом с нею. Он не плакал. Его глаза излучали покой и радость. Патологоанатом знал причину такого состояния. Всего-навсего защитная реакция мозга на сильнейший нервный стресс. Так называемое кратковременное помешательство, ложное просветление, одурманивание счастьем и надеждой, которых нет, но которые придумывает себе сам организм, чтобы пережить страшную психическую боль и выжить. Сколько может продлиться смирение – полчаса или сутки – у всех людей по-разному, в зависимости от особенностей их нервной системы. Но исход может вылиться и в самые неприятные формы как буйное помешательство с действительным поражением психики или нервная истерия, опасная для самой личности – суицид – и для окружающих. Институтская методика в таких случаях вряд ли могла быть полезной. Патологоанатом полагался исключительно на свою интуицию.
Вдруг парень вздрогнул, извлек из кармана рубашки маленький шприц и две ампулы. Содержимое одной из них влил в свою вену на локтевой ямке, вторую дозу подарил своей девушке. Все это проделал без суеты, легкими, привычными движениями.
– Это поможет тебе. Ты встанешь, ты просто обессилела. Помнишь, тебе уже это помогало… и сейчас поможет… не может не помочь.
Его язык становился ватным, а речь тягучей, распевной. Он медленно, нежно гладил волосы девушки, целовал маленькие пальчики ее совсем еще детских пухлых, с ямочками на тыльной стороне ладони рук, целовал глаза с пушистыми, вьющимися ресницами без капли косметики, вздернутый аккуратный носик с бледно-коричневыми бусинками веснушек, еще ярко-розовые, чуть капризные губы. Ничто не говорило в ее облике о смерти, что несколько часов назад вмешалась в их любовь и теперь тащила девушку в свою бездну, пугающую живой мир. Казалось, юноша просто усыплял свою любовь, рассказывая ей волшебные сказки, лучшей из которых оставалась сказка их любви.
– Я отнесу тебя к озеру, к нашему озеру, положу на плот, наш плот, ты, конечно, помнишь и плот, и озеро. Молчи-молчи, отдыхай, не напрягайся. Я все сделаю сам. Мы поплывем на середину озера, где коса, где мы стояли с тобой по пояс в воде, танцевали, дурачились перед камерой… То ты, то я… Потом чайки прилетели. Много чаек. Белое одеяло укрыло озеро, воду. И мы вдвоем среди них. Не побоялись они нас… почему-то. Тебя разве можно бояться? Ты же свет, солнышко… теплое всегда, лучистое, смешливое, ясное, как то небо, что было над нами, и чистая, свежая, прозрачная, как вода в нашем озере. Мы доплывем до подводных скал, бросим якорь, там и останемся вместе… вместе… навсегда. Прилетят птицы, согреют наши тела перьями. Я не оставлю тебя здесь, не отдам тебя им. Они не найдут нас. Там мы и будем всегда… на наших скалах.
Патологоанатом благодарил вентилятор за его быстрые, широкие лопасти, что частично скрывали от него душераздирающую картину в приемнике морга. Мальчишеские слова рвали его видавшее многое сердце, больно щипали его высохшую кожу, натягивали нервные струны и нещадно перерезали их. Он не мог это слышать, а тем более видеть.
Карусель бешено крутилась в голове. Казалось, волчок в любую секунду сорвет его думающее устройство и умчится вместе с ним в черное чрево космоса. Но действовать в его положении было невозможно, оставалось только ждать в роли невольного свидетеля чужого горя, что разлилось перед ним безбрежным озером с маленьким деревянным плотом посередине, прямо над вершиной подводной скалы.
Парень говорил, говорил, говорил. Больше шепотом и поцелуями. Шум вентилятора доносил до патологоанатома обрывки слов. Только бы мальчишка уснул, тогда до рассвета можно будет успеть изменить ситуацию, какой-нибудь палкой остановить лопасти, проникнуть в приемник, вколоть парню успокоительное еще на два-три часа сна. Тогда все пройдет тихо, без шума, скандала и паники родственников. Еще эти чертовы ампулы, видимо, с наркотической дрянью, которые лучше скорее уничтожить во благо самого же мальчишки. Если его подружка при жизни тоже баловалась наркотиками, то ее разложение может произойти быстрее обычного. Такие трупы обезображиваются, темнеют, покрываются пятнами, как правило, в считанные часы с момента смерти. Неужели ее красота сгорит в пламени яда еще до его патанатомического вмешательства? А каково будет ее родным получить синюшную развалину вместо ангела?
