При всем этом Сипайло отличался большим женолюбием и буквально преследовал подруг ушедших в поход офицеров. Однако, подыгрывая Унгерну, при случае всегда изображал из себя поборника нравственности. Когда барон однажды высказался против проституции и чуть не выпорол дивизионного доктора за большое число венерических заболеваний в дивизии, Сипайло тут же приказал удавить двух прибившихся к дивизии проституток.

Не один Сипайло с огромным облегчением покидал монгольские степи. Твердо решил не возвращаться к барону и посылаемый им для вербовки добровольцев сотник Поляков. Разжившись перед командировкой кой-какими деньгами, он намеревался поселиться в Маньчжурии и выписать к себе из родной станицы жену.

Разбогател же он после нападении китайцев на перевозимую унгерновскую казну. Узрев занятых грабежом китайцев, он повел свою полусотню в атаку и порубил половину врагов, остальные разбежались. Когда все было кончено, Поляков приказал собрать рассыпавшееся золото и обыскать убитых и пленных. Около 200 золотых монет он с удовольствием ссыпал в свой кисет и припрятал его. А уже потом выставил у разбитых ящиков охрану и послал за Унгерном.

Примчавшись на место происшествия, барон похвалил Полякова за удаль и велел выдать ему и отличившимся казакам денежную награду. Тем временем Сипайло с помощниками вовсю трудился, закапывая живьем в землю грабителей – волкам на пропитание, как он заявил. И казалось, не обращал внимания на радостных казаков и довольного Полякова. Однако от его острого набитого глаза не укрылось, как сотник, перед тем, как сесть на лошадь, чересчур старательно поправлял штаны.

А вечером он неожиданно вызвал к себе Полякова, запер дверь и неожиданно спросил:

– Делиться-то думаешь, голубчик?

Тот сделал удивленное лицо: чем, мол, делиться-то?

– Казне-то пересчет сделали, Кузенька! – подмигнул Сипайло. – И думается мне, что не все потерянные денежки в траву закатились и копытами затоптаны! Прилипло кой-чего к твоим рукам, ох, прилипло!

Поляков поднял глаза на Сипайло и внутренне содрогнулся. Внутренняя сущность палача вполне соответствовала его внешности: злобную физиономию все время передергивали судороги, руки мелко тряслись. А голова, боже ты мой! Крепко, видать, бабка-повивалка в свое время щипцами за младенческую головенку ухватила, когда из материнской утробы вытаскивала его на свет божий! Сплюснутый, похожий на седло костистый череп делал Сипайло еще уродливее и страшнее.

Сотник попробовал было возмутиться: не брал, мол, никаких денег! Не обижайте, ваш-бродь!

– Ты не кричи, сотник! – перестал улыбаться Сипайло. – Я же не кричу, по-доброму с тобой вопрос хочу решить! Из твоих казачков мои помощники уже кое-что вытрясли, больно им теперь, голубкам. А тебя мне жалко! К чему тебе руки-ноги ломать? Давай лучше по-хорошему: поделимся по совести, а «дедушка» наш ничего и не узнает! Мне ведь в Хайларе тоже денежки надобны будут! Ну, как решишь, сотник? Выбирай: или завтра хорунжим станешь, или я шум подыму, и закопают тебя рядом с китаёзами.

Глянул Поляков в холодные глаза палача, отметил дергающие губы, прикрывающие мелкие и острые, словно у волка зубы – и понял, что деваться некуда. Расстегнул широкие штаны с лампасами и достал из тайного кармана кисет.

– Ловко ты его сховал! – подобрел Сипайло, суетливо расстилая на столе тряпицу. – Высыпай всё, по справедливости поделимся. Дели добычу на три кучки, поровнее! Одну тебе, а две мне, так-то оно и справедливо будет!

– Это почему так?

– А за мое молчание, дружок! Как полагаешь, что с тобой наш барон сделает, если узнает про твое нахальство? То-то!

Облегчив поляковский кисет на две трети, Сипайло выпроводил сотника, не забыв наказать:

– Иди теперь спокойно, голубок! Никто волоса твоего не тронет – ежели, конечно, болтать не станешь. А станешь – гляди: вырву твой болтливый язык и собакам брошу. Мне-то «дедушка» больше верит!

Через пару дней, как и предсказывал Сипайло, Поляков был произведен в хорунжие и был назначен командиром сотни.

А Унгерн, разгромив китайцев, окончательно уверовал в свое высшее предназначение. Однако ополчаться против большевиков, вопреки настоятельным советам японских советников, не спешил. Унгерн был далеко не глуп: его монгольские добровольцы храбро бились с китайскими оккупантами. Но Советская Россия недавно публично обратилась ко всем народам Востока и торжественно обещала соблюдать права Внешней Монголии на государственную независимость. Унгерн – и не без основания – просчитал, что монголы могут взбунтоваться, и тогда его счастливая звезда закатится. И поэтому он решительно заявил осаждавшему его японскому полковнику:

– О нападении на Русь мне пока думать рано! Надо сначала настроить против нее самих монголов. О войне на Севере не хотят говорить даже князья и ламы, не говоря уже о мелкой сволочне. Вы бы лучше, полковник, помогли мне озлобить дивизию против красных. А я тем временем пошлю гонцов в Маньчжурию и навербую там несколько тысяч русских беженцев – чтобы было на кого положиться в трудный момент.

Так и посчастливилось его посланцам отправиться в Маньчжурию.

На пути до границы им не встретилось ни одного красного разъезда. И китайские пограничники, получив обычную мзду, с поклонами подняли перед делегацией шлагбаум.

Всю дорогу до самого Хайлара раздосадованный денежной потерей Поляков не раз шептался с казаками охраны, убеждая их и думать забыть о возвращении к «белоглазому идолу». Намекал он и на то, что Сипайло с полковником Савицким везут с собой золото для вербовки, и что не попользоваться этим – просто грех.

Казаки чесали в завшивленных затылках, думали. Слова хорунжего ложились на благодатную почву.

В Хайларе посланцев ждало неожиданное известие: атамана Семенова здесь давно нет, а всеми делами заправляет от его имени полковник Мациевский. Поляков с казаками был оставлен на грязном и вонючем постоялом дворе, а Сипайло с Савицким поспешили к нему на прием.

Воспользовавшись отсутствием начальства, настроенные Поляковым казаки мигом обшарили оставленные начальством походные мешки и переметные сумы – но, увы, никакого золота в них не нашли. Кто-то припомнил, что Савицкий и Сипайло прихватили с собой к Мациевскому саквояжи. Все денежки с собой носят!

Пока начальство с атамановским представителем беседы беседовало, а потом в ресторан заглянуло, чтобы вкусно пообедать, казаки разбрелись по окрестностям. Кто-то тут и земляков нашел – поговорили, рассказали о своей задаче. Земляки их на смех подняли: вы, братцы, совсем там, в Монголии, с ума съехали!

Местные похвалились своими добротными домами, богатыми садами с гнущимися от тяжести будущего урожая плодами. Познакомили с пышными женками и веселой ребятней…

– Зря вы, ребята, сюда приехали! Не найдете тут дурачков, которые от этакой благости воевать в Монголию поедет! Ни за какие деньги не найдете – разве что пропойц горьких, которые перед кабаками китайскими шапками трясут, копеечку на винцо выпрашивают. А из них вояки известно какие…

На постоялый двор казаки возвращались мрачными. Неужто начальство в Харбин или даже Далянь, где Семенов жирует, погонит? Там-то людишки еще покрепче живут, поди. Переглянувшись, решили: вот вернутся Сипайло с Савицким – свернуть первой же ночкой головешку упырю Сипайло, а полковника застрелить, да и в канаву ближайшую. Денежки поделить и зажить здесь, среди земляков, как душа того желает.

Однако слепой случай разрушил их планы.

Возвращаясь на постоялый двор из дорогой ресторации, Сипайло и Савицкий свернули не на нужном углу и забрели в темный переулок. Стали было дорогу выспрашивать – никто не понимает по-русски, одни китайцы кругом. Повернули назад, а тут один китаец заверещал на всю улицу:

– Это Сипайла! Шибко худой шелавек – Сипайла!

И, обернувшись к собравшейся толпе, задрал на себе рубашку, показывая рубцы от вырезанных палачом ремней.

Мгновенно протрезвевшие Сипайло и Савицкий попробовали было вырваться из толпы, благо особняк Мациевского был совсем рядом. Но куда там! Толпа надвинулась, прижала русских к забору. Засвистели летящие во врагов камни.