Мейбл подняла свое нежное личико к небу, которое сегодня было ярко-голубым. Какое-то время всматривалась в небесную лазурь и – горько заплакала.

– Цвет летнего неба всегда напоминает мне прекрасные глаза нашей любимой дочки, – сказала она.

– Идем, Мейбл! И не стоит отчаиваться. Я уже запланировал встречу с руководством Трансатлантической компании, которой принадлежит «Гасконь». Думаю, новости они узнают первыми, ведь как-то же они поддерживают связь с кораблями.

Негоциант скрывал свою тревогу, но в глубине души уже опасался, что произошло несчастье. Внешне сдержанный, не показывающий чувства на публике, Эдвард Вулворт искренне любил свою Элизабет.

– Скажи, что скоро мы сможем обнять нашу девочку! – со вздохом попросила Мейбл, повисая у него на руке.

– Я не могу ничего обещать, дорогая. Но пока у нас нет ни единого повода отчаиваться. Опоздание на пару дней – это не страшно. Хочешь, после обеда сходим в собор Святого Патрика, помолимся?

– Прекрасная мысль! Я поставлю свечки и попрошу Господа вернуть нам наше обожаемое дитя! – обрадованно отозвалась Мейбл. – А можно я предложу Скарлетт пойти с нами?

– Я хочу побыть с тобой вдвоем, Мейбл, и тебе это прекрасно известно! Извини, если повторяюсь, но твоя подруга не внушает мне доверия. Ни малейшего! С тех пор, как вы стали видеться ежедневно, ты страдаешь бессонницей, вздрагиваешь от малейшего шороха и уволила Норму, которая прекрасно вела дом. Кстати, я так и не получил объяснений на этот счет!

Мейбл растерялась, опустила глаза. Она не могла вот так прямо признаться мужу, почему избавилась от образцовой прислуги. Скарлетт убедила ее, что Эдвард с Нормой – любовники.

– Мадам, побудьте еще со мной, ну пожалуйста!

– Нет, Луизон, больных много, и им тоже нужна моя помощь.

– Ну пожалуйста! Зато потом я буду вести себя хорошо! Чтоб мне провалиться, если вру!

Элизабет растрогалась, вернулась к койке мальчика. Он улыбнулся ей сквозь слезы. Губы у ребенка пересохли и потрескались, щеки запали. Она легонько погладила его по лицу.

– Луизон, ты прекрасно знаешь, сколько у нас больных, и они рассчитывают на меня и на мою подругу Бонни, да и на всех добрых людей, кто нам помогает. Ты сейчас немножко поспи, а я очень скоро приду к тебе опять!

Молодая женщина попятилась, чтобы не терять мальчика из виду, и столкнулась с корабельным капелланом, в руке у которого было ведро с пресной водой. Вода расплескалась, забрызгав обоих.

– Простите, отче! – проговорила Элизабет, стыдясь собственной неуклюжести.

– Не стоит извиняться, мадам. Я тоже задумался о своем.

И сорокалетний священник прошел дальше по спальному отсеку. Элизабет же поспешила в уборную, где можно было помыть руки с мылом.

У нее вошло в привычку прислушиваться к бортовой качке – едва ощутимой, потому что двигался пароход медленно.

– Скорость, конечно, неважная, но мы хотя бы плывем! – крикнул ей мужчина, который как раз мыл туалетные кабинки.

Элизабет узнала голос матроса, которому была поручена эта неприятная работа. А потом и он сам вышел из кабинки, на ногах – высокие каучуковые сапоги.

– Нам и так очень повезло! – сказал он. – Мы могли дрейфовать бог знает сколько времени, если бы не этот корабль!

– Хотелось бы, Жан, поскорее добраться до Нью-Йорка, потому что трое деток очень слабые, да и дюжина взрослых не лучше, – отвечала молодая женщина, проверяя, нет ли у нее под ногтями грязи.

Вельбот под командованием лейтенанта Ансворта[19], который отправился за помощью, встретил канадское судно. Взаимопомощь – первый закон на море, поэтому иностранное судно уже шесть дней вело «Гасконь» за собой на буксире. Пассажиры парохода встретили лейтенанта и его храбрецов ликованием.

– Еще немного терпения, мадам! Завтра или послезавтра мы увидим чаек, а потом – и американский берег, – отвечал Жан, переходя в следующую кабинку.

Элизабет устало вздохнула, но саму усталость она почитала за благо: вечером молодая женщина падала на кровать и моментально засыпала, часто даже не притронувшись к ужину. И спала крепко, без сновидений.

«Нью-Йорк! Такое ощущение, что нас носит по океану уже несколько недель, – думала она. – Хотя от того места, где погиб Ричард, мы действительно далеко. Господи! Страшно подумать, какая участь ему была уготована!»

Ричард, такой сильный, такой красивый, погиб, а его тело оставлено на растерзание морским обитателям… Элизабет часто плакала, вспоминая молодого мужа и его трагический уход. А еще – то, как он смотрел на нее своими янтарными глазами, и его гладкую смуглую кожу, и ласки, и поцелуи…

«Женаты всего две недели! – сказала она себе. – И все же я – мадам Джонсон, и ею останусь. Ричард погиб геройски».

Дверь приоткрылась, и в помещение заглянула Бонни. Она сильно спала с лица, и, как Элизабет, постоянно носила головной платок, из-под которого не выбивалось ни прядки, и широкий защитный фартук.

– У Жана горячка! – объявила она скороговоркой. – Он переутомился! Сколько раз доктор приказывал ему отдохнуть – куда там!

– Не накручивай себя, Бонни. И потом, как можно запретить взрослому человеку помогать тем, кто заболел? На корабле эпидемия.

– А вот это неточно, – возразила подруга. – Вчера у меня был разговор с одной заболевшей дамой. Она, пока не вышла замуж, служила санитаркой в больнице. Так вот, она говорит, что у нас тут не тиф и не дизентерия. В противном случае уже были бы умершие.

– Корабельный врач тоже сомневается, – кивнула Элизабет. – Но, как бы то ни было, на маленькую сестричку Луизона страшно смотреть! Худенькая, почти прозрачная, и все время требует маму. Бедная девочка! Бонни, я минут на пять выйду на палубу, подышу, а ты, если получится, дай травяной настойки их отцу.

Бонни шагнула в сторону, давая ей пройти, и ласково потрепала Элизабет по плечу.

– Ты очень сочувствуешь этому молодому вдовцу, верно? И детям.

– А как иначе? Мсье Моро напоминает мне папу, когда тот остался с маленьким ребенком на руках, – один, в трущобах Бронкса.

Анри Моро, о котором шла речь, похоронил жену за неделю до той даты, на которую они назначили свой отъезд в Гавр. Она умерла от сердечного приступа. Но Анри, несмотря на горе, все же решил иммигрировать, потому что с Америкой были связаны все их мечты о лучшей, счастливой жизни.

– Благодаря им, отцу и детям Моро, я поборола свою печаль, Бонни, – тихо произнесла Элизабет и стала подниматься по лестнице, которая вела на палубу.

После того жуткого шторма всем пассажирам воспрещалось покидать каюты, поэтому Элизабет могла плакать, сколько ее душе было угодно. Есть она отказывалась. Бонни не отходила от нее ни на шаг, но утешить молодую женщину не получалось. Жан регулярно навещал их, но не задерживался – больных среди пассажиров третьего класса было много, и медперсонал нуждался в любой помощи.

– Да, трудно, но должен же кто-то это делать! – повторял он всякий раз. – Самое тяжелое – это выносить ведра с отходами, менять простыни, поить больных кипяченой водой. Капитан отрядил для уборки четверых матросов, и эти парни работают как заведенные: условия в твиндеке – ужасные, о какой гигиене речь? Наверняка из-за этого люди болеют.

Элизабет слушала – и не слышала, закрылась в своем горе. Но однажды утром Бонни тоже вызвалась помогать и вечером рассказала подруге, что увидела в спальном отсеке «для бедных».

– Господи, Лисбет, как их всех жалко! Дети кричат, а одна пожилая дама – та плачет от стыда, потому что у нее диарея… И еще этот бедный вдовец, мсье Моро! Постоянно мается рвотой, и его дети тоже. Мальчику девять, зовут Луизон, а девочке, Агате, – пять. Крошка зовет маму – просто сердце разрывается!

На следующее утро Элизабет встала с кровати. Надела юбку и блузку, достала из чемодана сшитую когда-то Антуаном Дюкеном тряпичную куклу.