Покрался беззвучным призраком. Свой фонарь выключил – ориентировался по вспышкам бандитских. Приготовил лук, стрелу. Остроклюв на плече затвердел: ждал команды. Полусумрак. Воздух пропитан разложением, прелостью. По углам, выхватывая редкие отблески света, зеленелся снег, заметенный ветром, в рытвинах лохматился пепел. Под потолком разросся невиданных габаритов «камнежор». Шевелился, точил вековой кирпич. Пару лет – и все тут рухнет.

Дин с птицей затаился за легковушкой. Дальность – что надо: всех видно как на ладони. Понаблюдал за налетчиками. Бородатые, плешивые, как плохо остриженные овцы, в кошмарных ожогах. Одежда бродяжья, в заплатках, не по сезону. Шапка и перчатки только у одного – видать, за старшего, вся добыча – ему. При нем же и пистолет. Остальные с прутьями. Очевидно, в пустошь не суются, орудуют «не отходя от кассы»: добыче здесь деваться некуда, помощи не докричаться. Пойманная, одетая в теплые мужские вещи, сидела на полу, держалась за разбитый нос. Короткие темные волосы всклокочены, всю трясло. В стороне – распотрошенный вещмешок, небольшие санки с привязанными полными бутылями воды. Опять приступили к допросу – никак. Двое рывком поставили на ноги, взяли под руки, дабы не вырывалась. Главарь, запрокинув той голову, ткнул дулом в щеку. Говорил много мерзостей, угроз… Все надеялся на силу слов – а без толку. Тогда разорвал ей куртку, задрал свитер, облизнулся на тощее тело, груди. Глаза плотоядно сверкнули. Свора вошла в кураж.

– Раз по-хорошему у тебя язык не развязывается, тогда, тварь, выбирай: или тебе сейчас вышибут все зубы, или нашу троицу будешь до рассвета развлекать… – пошлая усмешка, у одного – слюнки на губах, второй – ощерился беззубо. Женщину от уготованной участи пробило на истерику. Заткнули рот. – Изголодались мы, а тут такая цыпка… – и сразу с приговором: – Хотя тебя и так и этак придется в расход – с едой-то туго сейчас…

«Выжидать больше нельзя», – отмерил Дин и – Остроклюву, ободряюще пощекотав левое крыло: – Самого дальнего бей, хорошо? Справишься? Не разучился охотиться? А я прикрою, не бойся…

Ворон, прошуршав перьями, – клювом бандиту в висок. Смачно щелкнуло. Того – наповал. Несколько мгновений шакалы отупело глядели на птицу, умеючи выклевывающую глаза бывшему подельнику. Потом – свист из темноты, по тоннелю пронесся отзвук. Предводитель шайки булькнул, бескостно переломился вбок, грохнулся рядом со стрелой в шее. Последний – в бега. Да сам же и заблудился в этом вонючем лабиринте, растерянно заметался. От попадания в затылок распластался на капоте, будто распятый задом наперед.

Спасенная незнакомка, ошеломленная всем произошедшим, смертями, оправила одежду, сообразила подобрать прут для самозащиты – хотя пистолет бы оказался куда кстати, – неправильно взяла двумя руками, отчего-то сочла Остроклюва злейшим врагом, замахнулась, но Дин спокойным тоном остановил:

– Нет. Он не тронет. Это друг. Брось оружие, – и без спешки вышел из тьмы, светя в нее фонарем. Теперь она предстала полностью: невысокая, синеглазая, с тонкими бровями, острым потемневшим носом и белой, как мел, кожей в морщинах. На полных губах виднелась кровь, щеки ввалились, скулы по-мужски острились, замечались невольным взглядом. На лбу и переносице – зарозовевшие крапины от кислоты: на всю жизнь пометило небо. – Бросай-бросай. Их больше нет. Все. Тебя никто не тронет…

Пошмыгала, помедлила, без какого-либо доверия одичалой кошкой посмотрела на Дина, на ворона. Дружелюбия не случилось. Пальцы крепче сомкнули железо. Отступила на шаг.

– А ну! Не подходи! Вдруг ты такой же, как эти свиньи? Просто прикидываешься?.. – боевито бросила издали. Голос басовитый, трубный. Услышишь так – и не скажешь, что женский: мужик какой-то прокуренный. В произношении четко прорезались славянские нотки. И вдруг сказала, как отсекла: – А ты вот докажи, что доверять тебе можно…

Дина перекривило изумление: еще пару минут назад выла перед бандитами раненой волчицей, а теперь какие-то условия выдвигает. И где, спрашивается, благодарность? Кисло улыбнулся.

– Доказательства, говоришь?.. – растянуто повторил, прошагал к трупам, невзирая на предупреждение, собрал стрелы, пошарил по карманам. Из ценного – пистолет. Вытащил обойму – подходит к старому. Щелкнул предохранителем, сунул к себе. Потом обернулся – та боялась пошевелиться – с нажимом высказал: – А то, что тебе, вообще-то, жизнь сохранили – ничего, нет? Не подходит такое?

– Может, решил меня на закуску оставить и себе все награбленное забрать, откуда ж я знаю…

– Тогда бы обошелся без прелюдий – всех пострелял. Логично? Я – человек прямой, – и тут же подскочил к ней, без труда обезоружил. Пока не опомнилась, зашвырнул прут куда подальше. Вес немалый, а полетел как невесомая ветвь. Прокатился звон. Женщина обомлела: еще чуть-чуть – и сердце укатится в пятки. Наклонил к себе, тряханул за плечи, сердито, по-медвежьи рыкнул: – Ты что, дура совсем?.. Не понимаешь ни хрена? Тебя же изнасиловать и сожрать собирались! Как животное какое-то, как дичь! Понимаешь ты?! Хотел бы сделать то же самое – сделал бы, поверь. Но я – не они. Я – другой. И пожитки мне твои на хрен не сдались! А ты вместо простого человеческого «спасибо» упреками непонятными сыплешь! И помогай после этого всяким! Совести у тебя нет… – и отстранил.

Отошел прочь, словно от чего-то смердящего и заразного, махнул рукой, ругнулся про себя. Позвал Остроклюва на плечо. От него запахло кровью, к кончику клюва присохла мякоть.

– Хамоватая она, уголек. Уходим. Пускай тут одна кукует, – демонстративно высказался, закурил. – Не эти, так другие придут. Свято место, как говорится…

– Постой! – надтреснуто вылетело сзади.

Дин остановился меж автомобилей. Вздохнул, сделал затяжку, носом пустил дым. Поворачиваться не подумал. И идти надо, конечно, а что-то вот держит, точно гвоздями к земле прибили. Совестливость? Жалость? Оставлять-то людей на произвол судьбы не привык. А брат с сестрой? С ними-то как поступил? Забыл? Скрипнул зубами, какие остались во рту. Сплюнул. Затушил окурок. Развернулся.

– Ну чего тебе еще? – процедил он, сощурился на незнакомку. Та – ни живая, ни мертвая – с просящим видом чего-то мялась, топталась, то стрельнет глазами, то опустит их. В них – панический ужас, обреченность.

– Не уходи… – промямлила она и продолжила, торопясь, точно испугалась, что Дин сейчас развернется и зашагает дальше, не дослушав: – Не уходи, пожалуйста. Не оставляй меня тут… – и здесь же: – Прости, что приняла тебя за такого же, как они. Я благодарна за помощь! Правда! Но доверять никому не могу: людей нормальных почти не осталось…

– Делаешь успехи, – хмуро усмехнулся Дин. – Ну а чего ж ты меня останавливаешь-то, если не доверяешь. Определись уж…

– Ты же сам сказал, что ты – другой. Забыл? Значит, с тобой можно хотя бы договориться. Про доверие я и не говорю…

«Чего-то темнит…» – ущипнула Дина мысль – и той, подступив на три шага: – Сделку мне, что ли, предложить хочешь? Да? Если так, то я пас, извини: на авантюры не подписываюсь – нахлебался по горло!

– А ничего такого делать-то и не нужно. Просто охранником моим побудешь, поможешь воду до нашего поселка довезти в целости и сохранности – и все. Без нее мне возвращаться никак нельзя, иначе изгонят с позором… Это вопрос выживания, понимаешь? Можешь хоть под землю провалиться, а воду доставь. А у меня сын! Куда мы с ним пойдем, если прогонят? В пустоши? Пропадем… – дрябло передернула плечами. – Одна хотела справиться, да, как видишь, не получилось – поймали… – завздыхала, – а пойти и не с кем: почти все мужчины наши ушли на охоту, а кто остался, идти со мной отказались. Рискнула вот… – далее с вопросом: – Ну так что, поможешь? – и осеклась, поняла просчет: – Награду свою получишь, когда доберемся. Обещаю! Я скажу нашему кладовщику – он даст. Не откажет мне. Воду, пищу, одежду там, оружие, патроны – что хочешь, в общем, на выбор… Но много дать не сможем, сам понимаешь: поселок-то наш – не город, но с пустыми руками не уйдешь…