– Я никогда не забываю помолиться, – с достоинством сказала Пэт.

– Вот и ладно. А то я знала одну девочку. Она один раз забыла помолиться, и пришла за ней баныши.

– И что она сделала, Джуди?

– Прокляла девчонку, вот что. С тех пор как захочет девчонка смеяться – плачет, захочет плакать – смеется. Такое проклятье… Что это ты скучная такая, золотко?

– Джуди, я все думаю про младенца в капусте. У дяди Тома никого нет, давай ему отдадим маленького, а мама будет к нему приходить. У нас будет четверо…

– Та-та-та, ты думаешь, четверо – это много? У твоей прапрапрабабки, старой миссис Неемии Гардинер, было семнадцать детей. И четверо из них умерли в одну ночь от черного поноса.

– Джуди, и как же она это перенесла?

– Так у нее еще тринадцать детей осталось, золотко. Говорят, она с тех пор была сама не своя. А теперь живо спать, и чтоб я второй раз не повторяла!

Пэт на цыпочках поднялась наверх, мимо старых напольных часов, которые не ходили уже сорок лет и назывались «мертвые часы». Джуди утверждала, что они дважды в день все равно показывают правильное время. Пэт прокралась по коридору в свою комнату мимо запертой двери в Поэтическую комнату. Так называлась спальня для гостей, потому что там и вправду ночевал один поэт, побывавший в Серебряной роще. Пэт верила, что если неожиданно распахнуть дверь в любую запертую комнату, можно застать мебель врасплох: стулья болтают в углу, стол кокетливо приподнимает белую муслиновую скатерть, хвастаясь нижней юбкой из розового сатина, кочерга и щипцы отплясывают фанданго[6]. Правда, застукать их очень трудно. Обязательно выдаст какой-нибудь звук, и мебель успеет оказаться на своих местах, сдержанная и благоразумная.

Пэт прочитала молитву на сон грядущий, «Отче наш» и еще помолилась своими словами. Людей, которые не любят молиться, она не понимала. Взять хотя бы Мэй Бинни из воскресной школы – она сказала, что молится, только если чего-то боится. Подумать только! Пэт помолилась за всех членов семьи, за Джуди Плам, дядю Тома, тетю Эдит, тетю Барбару, дядю Горация и всех остальных дядюшек, которые сейчас были в плавании, за всех котят, за Мистера Тома. Помолилась за собаку Джо – «маленького черного Шалуна с хвостиком колечком» – и собаку дяди Тома «большую, черную, с прямым хвостом», – уточняя детали, чтобы Бог ничего не перепутал. За всех домашних фей и за бедных призраков, которые горюют на своих могилах, и за Серебряную рощу, милую-милую Серебряную рощу.

– Дорогой Бог, пусть так останется навсегда, – попросила Пэт, – и пусть деревья больше не падают.

Пэт встала с колен и почувствовала досаду. Вроде бы она за всех помолилась. В ненастную погоду она молилась еще и за людей, которые оказались на улице, но сейчас-то стояла теплая летняя ночь. Вздохнув, она снова опустилась на колени.

– Пожалуйста, дорогой Бог, если в капусте лежит младенец, пусть он не замерзнет сегодня. Папа говорит, что похолодает.

Всего через несколько дней в Серебряной роще поднялось какое-то беспокойство. Появлялись и исчезали таинственные бледные люди. Пришла тетя Барбара в новом белом переднике, как будто на работу, а не в гости. Джуди сновала туда-сюда, бормоча себе под нос. Папа бродил по дому как потерянный, звонил куда-то, запершись в столовой. Потом пришла тетя Френсис с Залива и зачем-то забрала Винни и Джо на выходные.

Пэт сидела у могилы Плаксы Уилли. Она возмущалась, что ее словно исключили из происходящего, не пускали к маме, которая весь день не выходила из комнаты. Поэтому Пэт сидела на кладбище с семейными призраками. Вскоре туда пришла Джуди Плам – такая торжественная и зловещая, какой смертная женщина быть не может.

– Пэт, золотко, ночевать пойдешь к дяде Тому. И Сид с тобой.

– Это еще почему? – спросила Пэт.

– У твоей мамы голова болит. В доме должно быть тихо. Доктор скоро придет…

– Маме так плохо, что ей нужен доктор? – испугалась Пэт. Неделю назад к маме Мэри Мэй вызывали доктора, и после этого она умерла.

– Не полошись, детка. К утру все у нее пройдет, но в доме должно быть тихо. Будь хорошей девочкой, беги в Ласточкино гнездо. Луна сегодня полная, самое время для капусты. Посмотрим, кто вас завтра дома встретит.

– Младенец, наверное, – небрежно сказала Пэт. – Если у мамы болит голова, зачем ей подсовывать новых младенцев?

– Она его долго ждала, возьмет на руки – сразу выздоровеет, – ответила Джуди. – Сегодня самое время, ты погляди на луну! В такую же ночь я тебя в капусте нашла.

Пэт неодобрительно покосилась на луну: та висела в небе огромная и красная, порядочные луны так не выглядят.

– Давай, беги скорее. Вот тебе ночная рубашка.

– Я подожду Сида.

– Сид ищет моего индюка, потом придет. Ты не боишься одна? Тут всего два шага, да и луна светит.

– Ты прекрасно знаешь, Джуди Плам, что я ничего не боюсь. Просто сегодня все какое-то странное.

Джуди ухмыльнулась.

– Известное дело, чары. В лесу сегодня уйма ведьм, но они тебя не тронут. Поднимайся, вот тебе изюм, ступай и не забивай себе голову.

Пэт неохотно отправилась в Ласточкино гнездо, хотя считала соседнюю ферму, где жили дядя Том, тетя Эдит и тетя Барбара, вторым домом. Джуди Плам к тете Барбаре относилась благосклонно, с тетей Эдит враждовала, а дядю Тома игнорировала. Он был старый холостяк, а Джуди Плам не одобряла холостяков. Если мужчина не женат, значит, из-за него какая-то бедная женщина осталась без мужа.

Огромный веселый дядя Том говорил рокочущим голосом и носил длинную кудрявую черную бороду, единственный из всех мужчин Северной долины. Тетя Барбара была кругленькая, розовая и веселая, а вот тетю Эдит, худую и вечно недовольную, Пэт всегда побаивалась, особенно из-за вражды с Джуди.

– Такие сразу рождаются старыми девами, – бурчала Джуди Плам.

Пэт шла в Ласточкино гнездо по Шепчущей дорожке. Вдоль нее давным-давно чья-то невеста высадила березы. Вдоль обочины лежали побеленные большие камни. До ворот их белила Джуди Плам, а за воротами – тетя Эдит, которая ни за что не позволила бы Джуди Плам взять над ней верх. За воротами берез не было, зато вдоль забора росли папоротники, дикие фиалки и тмин. Когда Пэт было четыре года, она считала Шепчущую дорожку «жизненным путем», про который священник говорил в церкви. Ей и сейчас казалось, что в шепоте берез и шелесте тмина можно услышать какой-то чудесный секрет.

Она бежала по дорожке, жевала изюм и радовалась. Вокруг танцевали тени, приглашая ее поиграть. Один раз серенький кролик прыгнул от одного куста папоротника к другому. В сумерках за дорожкой волновались луга. В воздухе приятно пахло. Все деревья хотели с ней дружить. Травинки наклонялись к ней под легким ветерком. На лугах дяди Тома паслись кудрявые овечки. Три джерсейские телочки[7] смотрели на девочку большими грустными глазами. Джерсейских коров в Северной долине держал только дядя Том.

Его усадьба походила на небольшой городок. Свинарники, курятники, овчарни, котельные, гусятни, сарай для репы и даже отдельный амбар для яблок. В Северной долине говорили, что Том Гардинер каждый год строит что-нибудь новое. Все эти сарайчики теснились вокруг большого амбара, как цыплята возле курицы. Дом дяди Тома был очень старый и похожий на человеческое лицо – между глазницами низких окон балкон висел широким, сплюснутым носом. Всю чопорность и степенность дома портила красная входная дверь, напоминавшая высунутый язык. Дом как будто смеялся над шуткой, которая известна ему одному, он определенно владел каким-то секретом. Хорошо, что у Серебряной рощи секретов от Пэт не было.

Раньше ей не приходилось ночевать в Ласточкином гнезде, потому что дома стояли совсем близко. В этом было свое очарование – выглядывать из мансарды[8] и видеть оттуда Серебряную рощу, крышу над деревьями и освещенные окна. Пэт было немного одиноко. Сид еще не пришел, а дядя Том разглагольствовал о докторах и черных саквояжах, пока Пэт его не прервала.