В 1928 году Арсен устроился на работу художником-проектировщиком в изоцех производственного комбината Первой всесоюзной строительной выставки в Хамовниках. Однако уже через год при первой возможности сбежал на юг с театральной студией своего друга – молодого актера, режиссера и педагога Юрия Завадского.

А события в стране развивались стремительно: в 1930-м Завадский был арестован и препровожден в Бутырскую тюрьму, его подозревали в участии в контрреволюционном «кружке тамплиеров» (по свидетельствам околотеатральных деятелей, в его официальной биографии этих сведений нет). Впрочем, Завадского вскоре отпустили. Но первые звоночки звенели со всех сторон, и уже совсем немного времени оставалось до ареста самого Арсена и эпохи так называемого Большого террора, который погубит многих близких ему людей.

Баба Ида

Дед Арсен, 1930 г

Весной 1932 года секретно-политический отдел ОГПУ в докладной записке на имя Сталина сообщал о «неуклонном росте антисоветской активности враждебных советской власти элементов интеллигенции». По какой причине? После «широкого наступления на капиталистические элементы деревни и города» были задеты слои интеллигенции, «которая еще не переварилась в котле пролетарской революции и не порвала кровной и идеологической связи с капиталистическими элементами страны».

На работе с представителями интеллигенции специализировался один из влиятельнейших сотрудников ВЧК Яков Агранов, который активно участвовал в художественной жизни Москвы и посещал два самых популярных тогда литературных салона – Лили Брик и Зинаиды Райх. Агранов близко общался с членами ЛЕФа и РАПП, Владимир Маяковский называл его «друг Аграныч», а Лиля Брик – «милый Янечка».

«Милый Янечка» лично руководил допросами и фальсифицировал самые знаменитые процессы 1920-х – начала 1930-х годов: правых эсеров, над Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым, Промпартии и Трудовой крестьянской партии, по которым были арестованы многие представители интеллигенции (впоследствии все реабилитированы). Анатолий Буланов, с которым Арсен Ревазов чуть позже познакомится в ссылке в Алма-Ате, также попал в одну из групп историков-заговорщиков, «вскрытую» Яковом Аграновым. Ордер на арест самого Ревазова выписал другой высокопоставленный сотрудник ОГПУ – Георгий Молчанов, подчинявшийся аграновским указаниям.

В пятницу, 4 ноября 1932 года Арсена Ревазова отвезли на допрос на Лубянку, в здание бывшего страхового общества «Россия», где еще не так давно работал его отец. Центральную башню здания с огромными белыми часами венчали две женские фигуры, символизировавшие Справедливость и Утешение. Скоро этот архитектурный оксюморон будет исправлен: фигуры и нарядные башни уберут, и здание обретет привычные ныне очертания. До наших дней доживут только часы. Допрос вел молодой чекист Литовкин. Вскоре после допроса Арсена посадили в автобус вместе с другими подследственными и повезли в Бутырский изолятор ОГПУ.

Арестованные обитали в переполненных камерах: во времена Большого террора в каждую камеру Бутырского изолятора помещали по 170 человек, а во всей тюрьме находились до 20 тысяч заключенных, в то время как рассчитана тюрьма была на две-три тысячи человек. Заключенным приходилось спать на полу, причем сидя и по очереди. Кормили отвратительной баландой и жидкой кашей, но чаще только селедкой. Количество передач «на одно лицо» в неделю было ограничено. Идеолог партии эсеров Виктор Чернов писал о жизни заключенных в зимних Бутырках: «Отопление не действовало, сырость в камерах была невероятная, водопровод замерзал и не подавал воды, равно бездействовала и канализация. Насекомые кишмя кишели и покрывали зачастую серой пеленой вещи и несчастных арестантов».

Арсен не любил рассказывать родным о своем аресте, а от знакомых и вовсе скрывал этот факт на протяжении всей своей жизни, справедливо опасаясь возможных неприятностей. Попытаюсь сложить из отрывочных воспоминаний картину его ареста и допросов.

В Бутырскую тюрьму каждый день прибывали новые арестованные. Арсена поразило, что все считали свой арест какой-то нелепой ошибкой, а потому старались аккуратненько повесить или сложить пальтишко, чтобы не помять его. Мол, скоро отпустят, как же идти по улицам в мятой одежде? Арсен же сразу понял, что тюрьма – это надолго. Поэтому пальто свое не щадил. Как его допрашивали, он не рассказывал, но между слов проскальзывало, что пыток к нему не применяли и оговаривать никого не заставляли. Во время одного из последних допросов следователь, закрыв дверь допросной, надолго ушел, оставив Арсена одного. А очень хотелось пописать, очень. И Арсен исполнил свое желание в цветочные горшки и большую пепельницу. Было ли это мелким хулиганством или желанием досадить следователю? Арсену ведь было всего 22 года!.. Скорее всего, и то и другое. Что произошло после возвращения следователя, он подробно не рассказывал, характеризуя ситуацию одним словом: «Весело». Этого следователя ему пришлось увидеть спустя девять лет, во время войны, но об этой встрече позже.

С 4 по 17 ноября продолжались допросы Арсена Ревазова и свидетелей по его делу. Несмотря на «изобличающие» Арсена показания, никто из свидетелей не вспомнил – или не захотел вспомнить – содержания анекдотов, упомянутых в его деле и которые железно давали бы состав по 58-й статье. Факта отказа от подписки на заем, о чем мы также читаем в деле, для обвинения оказалось мало: официально за это никого не арестовывали, а подверстывали к отказу другие «преступления». В случае с Арсеном ими являлись анекдоты. Арсен тоже в процессе допросов не назвал имен тех, кто над ними смеялся. За распространение каких же анекдотов его осудили?

В начале 1930-х годов в Стране Советов возник острый дефицит мяса, и большевики решили организовать кроличьи хозяйства по всему Союзу. Разведению кроликов учили в газетах, брошюрах, на собраниях, в школах и колхозах. Однако на кроличьих фермах начали вспыхивать эпизоотии, и кролики передохли. Неплохую в общем-то идею накормить народ погубила большевистская гигантомания: в громадную ферму попадал один больной кролик, и она превращалась в кроличье кладбище. К 1933 году о кроликах в советской печати уже не упоминали, на собраниях не заикались, но кролики просуществовали еще какое-то время в анекдотах как «сталинские быки», – так, например, вспоминает в своих мемуарах врач Александр Трушнович.

Автором одного из анекдотов, который Арсен рассказывал на работе, но у следователя не упомянул, был, между прочим, сам Зиновьев, очень остроумный человек: «Приходит дед в колхозный магазин и говорит продавцу: милок, мне б вожжей. А ему отвечают: ну вот смотри, Сталин, Молотов, Каганович. Он в ответ: нет, мне не тех, которых вешать, мне которыми править». За этот анекдот давали статью 58.10 («Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58–2–58–9)»).

Следователь сразу предложил Арсену договориться, чтобы он «сознался» в какой-нибудь ерунде и получил за это небольшой срок, а если, мол, не согласится, его обвинят в том, что собирался поставить на ГУМе пулемет и перестрелять всех, кто стоит на мавзолее.

Позже он говорил: «Прекрасная идея, жаль, сам не додумался». В итоге его осудили за анекдоты и негативное отношение к государственному займу. Арсену в каком-то смысле повезло: времена еще стояли относительно вегетарианские (расстрелов немного, в основном ссылки), поэтому всех арестованных в 1932 году он называл «первым сталинским набором», а тех, кого арестовали уже в 1937-м, – вторым. На допросах он ни в чем не признался и потом учил своих сыновей, что милиции никогда нельзя признаваться даже в очевидных вещах. Он говорил: «Чистосердечное признание – прямая дорога в тюрьму».