Тут Шуйский повернулся к слуге:

– Много ли тебе платят за лжесвидетельство?

– Много! Больше, чем за верную службу твоему батюшке и тебе, скряга!

На том разбирательство дела Шуйских закончилось.

По окончании следствия князя Ивана Петровича Шуйского сослали в отчину его, село Лопатничи, с приставом из Лопатнич отправили на Белоозеро и там удавили; князя Андрея Ивановича Шуйского сослали в село Воскресенское, оттуда – в Каргополь и там также придали смерти. Василия Ивановича с братом Александром отправили в Бий-городок. Дмитрия с Иваном сослали в Шую. Князь Иван Татев отправился с приставом в Астрахань, Крюк-Колычев – в Нижний Новгород, Бекасовы – в Вологду.

Расправа с Шуйскими была кровавой, слова об измене добывались под пытками.

Царь Федор, который доверял Борису, даже и не подозревал, что делается его именем в его стране. Борису удалось представить ему дела так, что виновником распри получался митрополит Дионисий. Расправы над купцами, над боярами, подвигли митрополита Дионисия и крутицкого архиепископа Варлаама требовать суд над конюшим.

– Иоанн Златоуст наставляет нас, грешных, – сказал Дионисий, глядя царю в глаза. – «Душа благоразумная видит, что должно делать, не имея нужды во многих пособиях, а неразумная и бесчувственная, хотя бы имела множество руководителей, предавшись страстям, остается слепою». – Твой конюший, государь, алчет, как ненасытный волк, почестей и богатств. Он то, может, и умен, но душа у него слепая.

Честные бояре Шуйские погибают в темнице ради Борисовой алчности… За твою честь, царь, страдают. Ты греешь на своей груди, добрый наш господин, гада холодного, ядовитого. Упаси меня Боже напророчить, но как бы и тебе не пришлось изведать пагубной силы его яда.

Царь закрыл лицо руками и заплакал.

– Прости его, владыка! Прости Бориса! Он и впрямь алчен… Ты не мне, ты ему скажи, он опамятуется. Борис, ты слушай, слушай!

– Я слушаю, государь, – отвечал Борис. – Клевета она и есть клевета. Чем светлее уста, клевету произносящие, тем горше слушать.

– Он – совершенный бесстыдник, твой ближний боярин! – воскликнул Дионисий. – Все его свидетельства против Шуйских и других бояр – купленная на деньги ложь. Ты, государь, Богу молишься усердно, да Борис пожирает твои молитвы. От него, лжеца и тирана, произойдут в России великие бедствия.

– Тебя, владыка-краснослов, ожидает Хутынский монастырь, – сказал конюший. – Иди туда, откуда пришел. Будь достоин своего прозвища – Грамматик. Побереги слова для хвалы Господу, не трать на хулу.

Тогда встал перед царем архиепископ Варлаам и воскликнул:

– Царь! Ты безвольно и постыдно дал ослепить себя через женщину. Твой слуга творит беззакония твоим именем, а потому все казни, все темные убийства, совершенные слугой, падут на твою голову.

– Варлаам, поостынь! – сказал Годунов. – Для тебя приготовлена келейка в Антониевом Новгородском монастыре.

– Не боюсь тебя, Борис! Не боюсь принять смерть от тебя! Но запомни: все слезы, до единой капельки, отольются на тебе и твоем племени. Коли за себя не страшно, побойся за детей своих.

– Прости, государь, неразумных пастырей, – сказал Годунов Федору Ивановичу. – Я сыскал вместо них кроткого и мудрого. Имя ему Иов.

– Иов! – застонал Дионисий.

– Государь, это поп опричников! – вскричал Варлаам, но на него надвинулась стража, и тогда пошел он прочь от царя, отплевываясь, как от сатаны.

Царь с легкостью согласился заточить Дионисия в новгородский монастырь, а митрополитом был назначен Иов, верный союзник Бориса.

Через год, по настоянию Годунова и при активной поддержке царя, прибывший в Москву Вселенский Патриарх Иеремия II, нуждавшийся в материальной помощи, вынужден был согласиться на отделение русской церкви от Константинополя и создание Московского патриархата.

Но переговоры были очень тяжелыми. Когда патриарх Иеремия удостоился аудиенции в Кремле, царь щедро одарил его и всех его спутников, но в обмен за благодеяния предложил учредить в Москве отдельный патриархат, независимый от Царьграда.

Крайне религиозный царь Федор Иванович мечтал о независимости Московской церкви. Крепко засели в его голове слова монаха Елеазарова монастыря Филофея: «Москва – третий Рим и четвертому не бывать…»

Однако, Иеремия склонен был к единоличным решениям. Греки из его свиты были недовольны этим и жаловались на его трудный характер:

«такой патриарх имел нрав, что никогда не слушал ни от кого совета, даже от преданных ему людей, почему и сам терпел много, и церковь в его дни».

Появление патриарха в Москве поставило правительство перед выбором.

Оно могло отпустить патриарха без субсидий и тем самым утратить все возможности, связанные с первым посещением Руси главой вселенской церкви. Можно было одарить патриарха богатой милостыней, но история показала, что полагаться на словесные обещания византийцев нельзя. Московиты избрали третий путь: они решили задержать Иеремию и заставить его уступить.

Московские власти первым делом постарались надежно изолировать греков от внешнего мира. Приставы и стража никого не пускали к Иеремии, и самому ему запретили покидать двор. Даже на базар патриаршие люди ходили со стражниками. Изоляция патриарха не была мерой исключительно полицейской. Речь шла о религиозных разногласиях и чистоте вероучения.

Византийцев держали как пленников, но при этом обращались с ними самым почтительным образом и предоставили им всевозможные блага. Патриарху отвели просторные хоромы, убранные по-царски и пригодные для постоянных богослужений. Из дворца ему доставляли изысканную еду и обильное питье: три кружки хмельного меда – боярского, вишневого и малинового, ведро паточного меда и полведра квасу.

Между тем властители Кремля более не вызывали к себе византийцев и словно окончательно забыли про них.

Сколь бы тяжелым ни казалось московское гостеприимство, Иеремия по-своему ценил его. Испытав превратности судьбы, столкнувшись с предательством епископов, произволом иноверцев— завоевателей, изгнанный из собственной резиденции и ограбленный, престарелый патриарх, кажется, не прочь был сменить Константинополь на Москву.

Однажды Иеремия, беседуя с ближайшими советниками, заявил, что не хочет учреждать в Москве патриаршество, «а если бы и хотел, то сам остался здесь патриархом».

В окружении Иеремии были «люди недобрые и нечестные», и все, что слышали, они передавали толмачам, а те доносили самому царю.

Как только властям стало известно о пожелании патриарха, они прибегли к хитрой уловке. Патриарху постарались внушить, что его ждет в Москве блестящее будущее. «Владыко, если бы ты захотел и остался здесь, мы бы имели тебя своим патриархом».

Подобное заявление исходило не от царя и бояр, а лишь от приставов, стороживших патриарха. Иеремия попал в расставленную ловушку и, не ожидая официального приглашения, сказал приставам:

– Остаюсь!

Тайная дипломатия Годунова дала свои плоды, и вопрос немедленно был перенесен в боярскую Думу. Объявив о согласии Иеремии, царь Федор выдвинул ряд условий: «Будет, похочет быти в нашем государстве цареградский патриарх Иеремия, – читал дьяк царскую речь, – и ему быти патриархом в начальном месте во Володимире, а на Москву быть митрополиту по-прежнему; а не похочет… быти в Володимире, и на Москве учинити патриарха из московского собору».

Условия выдвинул, разумеется, не Федор, а правитель, прибегнувший к помощи сестры Ирины. Царица выступала фактически в роли соправительницы мужа, что трудно было согласовать с вековыми традициями Московии. Как значилось в документах, государь, «помысля с своею благоверною и христолюбивою царицею и великою княгинею Ириною, говорил с бояры» о патриаршестве.

Смысл приговора сводился к следующему. Иеремии дозволялось основать свою резиденцию в захолустном Владимире с тем, чтобы фактически главой Московской церкви остался митрополит Иов. Такое решение было обусловлено не только политическими соображениями.