– Кузьма! Сафрон! – крикнул старик, пытаясь перекричать вой ветра, – запалите-ка фонари, да идите вперед, не то собьемся с дороги.

Наконец, за поворотом сквозь снежную пелену стали едва различаться огоньки и потянуло дымком – стало быть жилье уже рядом. Обоз медленно вполз в село. Старик громко застучал кнутовищем в ворота постоялого двора. Калитка открылась, вышел хозяин, вглядываясь в смутные силуэты стоящих у ворот людей.

– Кто такие? Отколь будете?

– Домнинские мы… Ивашка Сусанин. Не узнал, что ли, Степаныч? Чай, какой год хожу уже. А это зять мой Богдан, первый раз со мной.

Хозяин помялся в нерешительности и пошел открывать ворота. Возы завели во двор, быстро распрягли лошадей, поставили их под навес, бросили каждой по охапке сена, налили в поилку воды…

Наконец, вся работа была сделана, приезжие чинно вошли в жарко натопленную избу, сняли шапки, перекрестились на образа и расселись вокруг большого стола, выскребая из бород и усов ледяные сосульки.

Хозяйка молча поставила на стол миски с горячими щами и квашеной капустой, крынку с квасом, положила полкаравая ржаного хлеба и деревянные ложки. Хозяин, сидя на лавке, молча наблюдал за гостями.

– Ты чего хмурый такой, аль случилось что? Или гостям не рад? – участливо спросил старшой, протирая ложку лежащей на лавке ширинкой[1].

– Детки-то как? Сам здоров ли?

– Гостям я завсегда рад, – ответил хозяин: – мы ж с тобой, Иван Осипович друг дружку не первый год знаем. Только вот… – и в отчаянии махнул рукой.

– Ладно, прохарчитесь с морозу, а потом уж…

Разомлевшие от тепла и еды гости начали готовиться ко сну, подстелив под себя на лавки тулупы, шубы, зипуны – что у кого было. Хозяин поманил Ивана Сусанина в хозяйский угол, принес кувшинчик хлебного вина, миску с солеными огурцами, задернул занавеску.

Иван Осипович, видя нервозность своего старого знакомца, не выдержал:

– Ну, Степаныч, что у тебя стряслось, говори, не терзай душу?

– Да у меня пока ничего. Вот за то, что привечаю вас, может быть беда большая.

– Это почему же?

– Да, из-за бояр ваших, из – за Романовых…

Как тебе сказать, уж, право, и выговорить-то страшно! Наше, вестимо, дело сторона, а слух такой с Москвы идет, что на них опала царская. За приставы все взяты…

Именья все и животы на государя отписаны, а их холопов приказали ни укрывать, ни на службу принимать…

Тут один из ваших намедни у меня был. В бегах он. Так рассказывал:

– За приставами, по тюрьмам все… А Федор-то Никитич, да князь Иван Черкасский в застенке в железах. Боярыня в монастыре, тоже за решёткой посажена, а где детки Мишенька с Танюшкой никто не ведает.

Добро их разграблено: кое в казну, кое и мимо, кое по рукам пошло… А что уж холопам претерпеть пришлось и от приставов, и от стрельцов, и от подьячих – и говорить страшно! Кажется, все батожье, что было на Москве, об их спины обломали, допрашивая, да добиваясь меж них предателей… Да ничего поделать не могли: изветчиков-то не нашли, хоть били, и пытали, и голодом морили… Вот покажи, мол, против бояр своих!..

Ну, невтерпеж пришло – кто мог, ушел. Пустились в беги, а другие в пыточной сгинули.

– С нами крестная сила! – шептал Сусанин, крестясь и слушая невероятные речи харчевника.

– Что такое, откуда на наших бояр туча грозная нагрянула? Господи, да за что же? За что такая напасть? Скажи, за что? – схватил он за руку Степаныча.

– Никто не знает… А так, между слухов людских, можно понять, что обвиняют бояр ваших в злых умышлениях на царя Бориса, на его здоровье, будто умертвить его сговорились. Коренья, будто, какие-то ядовитые в их кладовых объявились: Бартенев-ключник и донес.

– Злые люди, значит, обнесли их, да и коренья лютые им в улики подкинули? – догадался Сусанин.

– Уж не иначе как так, – печально проговорил Степанович, разводя руками. – Мы ли бояр Романовых не знаем.

– Как же быть то теперь? Мы ж боярам нашим припас на Рождество везем!

– Да коли хочешь доброго совета моего послушать, – сказал Степаныч, – так придется тебе теперь же поворотить назад… Если вздумаешь добраться до Москвы, как раз ярыжкам[2] в лапы угодишь. Добро боярское попусту загубишь, да и сам-то тоже уйдешь ли цел от лиходеев? Пожалуй, ничем не побрезгуют, чтобы только напитать свою утробу ненасытную. Ты, Иван Осипович, староста вотчинный, тебе и решать.

Хозяин задремал на лавке, а Иван Осипович так и просидел до рассвета, опустив голову на руки. Лишь только начало развидняться, он растолкал спящих мужиков.

– Быстрее, быстрее… – поторапливал староста.

– Подхарчится бы в дорогу, – недовольно буркнул кто-то.

– В дороге подхарчимся.

– Чего варежку разинул? – рыкнул он на зятя, – вишь, седелка на бок съехала и супонь подтяни!

– Назад возвертаем, домой.

– Как же так? До Москвы всего день остался – изумились мужики.

– А вот так! Не надобен боярам припас наш.

Лошади мотали головами, сбрасывая с себя остатки сна. Возы один за другим выезжали из ворот и двинулись в обратную дорогу на Кострому.

Степаныч, стоя у калитки, смотрел вслед удаляющемуся обозу. Вздыхая про себя, он думал: что-то еще принесет эта боярская опала ни в чем не повинным людям, так тяжко зарабатывающим свой хлеб, и придется ли когда снова свидеться со своим знакомцем – домнинским старостой Сусаниным?

Для бояр Романовых это была не просто опала, когда из круга общения царя устраняли ненужных людей, это была великая опала, когда предусматривалось их физическое уничтожение.

Не то, чтобы царь Борис фанатично боялся каких-то покушений, хотя и это было возможно: он знал, что народ его не любит, считает чуть ли не самозванцем, захватившим трон, не смотря на «приговор» Земского Собора, И стоит только бросить клич «Царь-то не настоящий!», как народ с дубьем бросится к царским палатам. А во главе этого недовольства стояли высшие бояре, отодвинутые от власти, считающие себя, по близости своих родословных к Рюриковичам, более достойными царского венца. От них и исходила главная опасность. Открыто высказывались за восстановление своих привилегий самые именитые бояре Голицыны, Мстиславские, Трубецкие, Шереметьевы, Шуйские… Но наиболее авторитетными среди боярской знати были, конечно, Романовы.

Они вели свой род от потомка короля пруссов Видевута князя Гланды Камбилы, который спасаясь от притеснения со стороны Тевтонского Ордена, выехал в Северо-Восточную Русь со своим малолетним сыном в 1347 году и поступил на службу к Великому Владимирскому и Московскому князю Семиону Ивановичу Гордому.

Народ на Руси скор на прозвища, иногда нелицеприятные. Сын князя Камбилы получил прозвище «кобыла». Вот от этого Андрея Ивановича Кобылы и пошли потомки: бояре Кошкины, Захарьины, Юрьевы…

Дочь боярина Романа Юрьевича Анастасия стала царицей, первой и самой любимой женой государя Ивана Васильевича Грозного.

Первым из рода фамилию Романов стал носить Федор Никитич (впоследствии патриарх Филарет), в честь отца своего Никиты Романовича и деда Романа Юрьевича Захарьиных.

Таким образом, благодаря царице Анастасии не только появилась законная связь родословной Романовых с династией Рюриковичей, но и родственная связь с царской фамилией. (Никита Романович, отец Федора был родным братом царицы, а, следовательно, Федор Никитич – двоюродным братом царя Федора Ивановича). Других близких родственников у бездетного царя не было.

Федор Никитич Романов получил блестящее образование, свободно владел латынью и английским языком. Среди боярской знати Федор Романов славился как большой эрудит, лихой наездник и первый московский щеголь. (Если портной, сделавши кому-нибудь, платье и примерив, хотел похвалить, то говорил своему заказчику: теперь ты совершенный Фёдор Никитич).