Он стал монахом…

Можно говорить о том, что его постригли насильно. Можно говорить, что это несправедливо и нехорошо.

Все так.

Но постригли. Назад в мир у инока Филарета уже не было дороги, и надобно было смириться и – не он первый! – принять судьбу, которая уготована ему.

Три дня узник молчал, никому слова не проронил, из кельи никуда не выходил, только смотрел все время в узкое, забранное решеткой келейное оконце и молился. А на четвертый как с цепи сорвался: жившего с ним в одной келье монаха Илинарха (ведомого шпиона) «лаял, с посохом к нему прискакивал, из кельи выгнал вон и впредь приближаться к себе запретил». В церковь ходить Филарет и думать забыл, не то, что на клиросе петь! Даже в Великий пост не исповедовался, в храме не бывал, игумена и братию всю запугал. Что не по нём – сейчас за палку! Выбранит, хорошо, если не побьёт и приговаривает:

«Увидите, каков я впредь буду!»

Романа Дурова вскоре сменил прибывший из Москвы новый пристав стольник Богдан Воейков, которому, согласно царскому указу, предписывалось обходиться со ссыльным снисходительно: «покой всякой к нему держать, чтоб ему ни в чем нужи не было». Вместе с тем, чтобы порвать всякую связь опального с внешним миром, приказывалось смотреть за ним «накрепко», чтобы «к старцу Филарету к келье никто не подходил, и с ним ничего не говорил, и письма ни от кого никакого не подносил».

Воейков на своем посту решил проявить особое усердие, чтобы получить царскую похвалу. В ответ на очередную жалобу старцев Илинарха и Леонида о «бесчинствах» ссыльного, он решил сделать «назидание» упрямому узнику.

– Если не перестанешь бесчинствовать и не станешь жить по монастырскому чину, чернец, прикажу заковать в железо! – сказал он, войдя в келью Филарета.

Но «назидание» получил сам пристав. Филарет поднялся, хмуро посмотрел на пристава и вдруг ударил посохом в пол.

– Ты с кем разговариваешь, стольник? Я может и царев узник, но я верхний боярин и брат царя покойного! А ты кого, холоп, себе возомнил? Государя что ли? Ты почему царев указ не выполняешь? Почему я до сих пор в рваной рясе хожу? Сам в железа захотел? Иди и исполняй! Да не докучай мне без нужды! А то отправлю с верным человечком челобитную царю. Ты его норов знаешь! Пошел вон!

В глазах пристава мелькнул страх. Он выскочил из кельи и долго стоял в задумчивости. – Нет, каков чернец! Может быть и, в правду, силу в себе чувствует. Верно, есть в Москве людишки, готовые порадеть за опального боярина. Шепнут царю и все. Был Воейков и нет Воейкова!

Обо всем, что произошло при постриге и потом, было немедленно доложено царю. Сам царь ничего не мог поделать с тем, что «живёт старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток».

Для этого у него просто не было исполнителей. Вся страна ждала, когда же, наконец, узурпатора сметут с трона.

Сколько-нибудь верных людей, которым можно было бы приказать убить Филарета, не было под рукой – все они были брошены на борьбу против Лжедмитрия. И почти все не подтвердили свою верность царю Борису…

Бедный испуганный Воейков в доносах царю писал, что «Филарет по-прежнему бесчинствует и смеется над всеми: над игуменом, над ним, царским приставом, над боярами московскими, его государевыми слугами…Говорит, что все вокруг царя продажные предатели. Один у царя умный человек был – Богдашка Бельский, который зело разбирался в делах государственных, и того Борис по собственной глупости лишился».

А еще жаловался, что «доносить» на Филарета никто не желает.

Царь, читая доносы пристава, приходил в ярость, но сделать ничего не мог.

Какая такая сила есть у этого опального боярина, что заставляет его из далекого снежного безлюдья грозить царю карой небесной?

Но злая ирония истории била наповал. Романов мог смеяться сутками.

Ай да Годунов!

Свалил, растоптал величайшие боярские роды Романовых, Шуйских, Мстиславских, Бельских и иже с ними, старался, воевал, строил, кормил нищих тысячами, укреплял свое царство всеми средствами – и на тебе!

Явился никому не ведомый молодец, назвался сыном Ивана Грозного от седьмой жены (седьмой, когда закон с трудом признает даже третий брак) – и Рассея – мать падает пред ним на колени, позабыв все зверства и благодеяния царя Бориса! А патриарх Иов, благословивший расправу над Романовыми, вещает Отечеству, что-де сей «великий» человек жил в холопах у Романовых во дворе да проворовался и от казни утёк в монахи.

Тут сам патриарх Иов его возвысил, а царский двор Годунова его приветил!

Мало того, потом и польские магнаты, и избранный ими король, сам, коли не полагалось, папа римский, все иноверцы и православные почтили романовского холопа так, как никогда не почитали его господ!

То, что мир сошел с ума, было совершенно ясно. Но Филарета заставлял особенно надрывно хохотать тот факт, что бесподобная по смехотворности, но весьма вероятная победа холопа несла освобождение из опалы и возвышение фамилии ближайших родичей вымершей, добитой Годуновым, царской династии и лично ему, Фёдору Никитичу Романову.

Умер великий Государь Борис Федорович Годунов, а потом через сорок дней и его законный наследник Федор Борисович.

Все это совершилось так быстро, что на окраинах Московского государства еще не успели получить вести о кончине царя Бориса, как уже дьяки и подьячие опять сидели за работой и наспех писали во все концы Русской земли о кончине царя Федора Борисовича и о вступлении «на прародительский престол законного, прирожденного великого государя Дмитрия Ивановича».

Не скоро доходили эти важные вести и до отдаленных городов, лежавших на востоке и севере Руси, еще дольше, еще медленнее проникали они в отдельные поселки и обители, лежавшие в глухих местах.

Потому и немудрено, что даже и тот дьяк Челобитного приказа, который был новым государем отправлен в Антониев-Сийский монастырь «с тайным делом», приехал в эту дальнюю обитель уже по первопутку и, надо сказать правду, насмерть перепугал старого игумена Иону.

– Ты, старче, кого в церкви Божьей за службой поминаешь? – спросил игумена дьяк, едва переступив порог обители и предъявляя ему свои полномочия.

– Как кого? Вестимо поминаю, кого нам указано: по преставлении царя Бориса поминаю законного его наследника, великого государя Федора Борисовича, и матерь его Mapию Григорьевну…

Дьяк резко перебил его на полуслове:

– Изволь это тотчас отменить и поминать ныне благополучно царствующего законного государя Дмитрия Ивановича. Вот тебе о том и указ от патриарха Игнатия.

Игумен вдруг изменился в лице: крайнее смущение выразилось в его широко открытых глазах, губы шевелились без слов…

Он долго не мог оправиться от своего волнения, не мог произнести ни звука, не решался даже принять патриаршей грамоты, которую ему протягивал дьяк.

– Не ведаю, о каком патриархе ты говорить изволишь… У нас патриарх Иов поминается.

– Ну, был Иов, а теперь Игнатий! Был царь Федор, да волею Божьей помре, ну, и теперь стал царем Дмитрий на Москве! Русским тебе языком говорят…

– Дозволь узнать, – как-то особенно смиренно и приниженно заговорил игумен Иона, запуганный строгим дьяком, – и патриарх Иов тоже волею Божьею…

– Нет, не Божьею, а царскою волею сведен с патриаршего престола и заточен в Старицкий монастырь.

– Да читай же грамоту, там все написано!

Совершенно оторопевший и растерявшийся старик игумен взял, наконец, грамоту, стал ее читать, и дьяк видел, как тряслись его желтые сморщенные руки. Дочитав грамоту до конца, игумен положил ее на стол, перекрестился на иконы и, обращаясь к дьяку, сказал более спокойным голосом:

– Ну, какое слово государево ты передать изволишь?

Дьяк полез за пазуху и вытащил другую грамоту.