В центре этой удивительной комнаты стоял большой квадратный стол, усыпанный бумагами, заставленный флаконами и устланный изящными высушенными листьями какого-то растения, напоминавшего пальму. Все эти предметы были свалены кучей, чтобы расчистить место для саркофага, который, судя по пустому месту у стены, до этого стоял там. Мумия, жуткая, почерневшая и иссохшая, напоминавшая обгорелую верхушку шишковатого куста, лежала наполовину за пределами своего саркофага; ее похожие на когтистые лапы кисти и костлявые предплечья покоились на столе. К саркофагу был прислонен старый, пожелтевший свиток папируса, перед которым в деревянном кресле сидел хозяин комнаты; его голова была запрокинута, а широко распахнутые, полные ужаса глаза вперены в висящего под потолком крокодила; синюшные полные губы с шумом испускали воздух при каждом выдохе.

– Боже! Он умирает! – в смятении воскликнул Монкхаус Ли.

Это был стройный красивый молодой человек, с оливковой кожей и темными глазами, которые делали его похожим скорее на испанца, чем на англичанина, и кельтской экспрессивностью, столь резко контрастировавшей с саксонской бесстрастностью Аберкромби Смита.

– Думаю, всего лишь обморок, – отозвался студент-медик. – Просто помоги мне с ним. Бери его за ноги. Теперь на диван. Можешь отпихнуть ногой все эти деревяшки? Что за бардак! Теперь с ним все будет в порядке, если мы расстегнем ему воротник и дадим воды. Что он вообще делал-то?

– Не знаю. Я услышал, как он закричал, и побежал. Ты знаешь, что мы с ним очень хорошо знакомы. Весьма благородно с твоей стороны спуститься сюда.

– Его сердце стучит, как пара кастаньет, – сказал Смит, кладя руку на грудь лежавшего без чувств. – Как по мне, так его что-то до безумия напугало. Побрызгай на него водой! Ну и вид у него!

Лицо Беллингема действительно выглядело странно и чрезвычайно отталкивающе: и цвет, и черты его были совершенно неестественными. Оно побелело, однако белизна эта была не той, что присуща испугу, но совершенно бескровной, как у брюха палтуса. Беллингем был очень толстым, однако создавалось впечатление, что раньше он был гораздо толще, ведь его испещренная сетью морщинок кожа обвисала складками. Короткие каштановые волосы стояли на его черепе дыбом; пара больших сморщенных ушей торчала по бокам. Серые глаза были по-прежнему открыты; расширенные, полные ужаса зрачки не двигались. Осматривая его, Смит понял, что никогда еще не видел выражения столь животного ужаса на человеческом лице, и задумался о предупреждении, услышанном из уст Хейсти часом ранее, уже с большей серьезностью.

– Что, к дьяволу, его так напугало? – спросил он.

– Это все мумия.

– Мумия? Каким образом?

– Я не знаю. Она гадкая и жуткая. Хотел бы я, чтобы он ее выбросил. Он меня так пугает уже во второй раз. Прошлой зимой было то же самое. Я нашел его точно таким же, а перед ним была эта кошмарная штуковина.

– Тогда зачем ему мумия?

– Ну, он чудак, видишь ли. Это его хобби. Он знает об этих вещах больше, чем любой другой человек в Англии. Лучше бы не знал! Ах, он начинает приходить в себя.

Мертвенно-бледные щеки Беллингема постепенно вновь обретали цвет; его веки задрожали, подобно парусу от внезапного порыва ветра. Сжав и разжав кулаки, он испустил сквозь зубы едва слышный вздох и неожиданно дернул головой; толстяк окинул комнату взглядом, и в его глазах сверкнуло узнавание. Затем взгляд этот упал на мумию, он вскочил с дивана, схватил свиток папируса, швырнул его в выдвижной ящик, закрыл его на ключ и лишь затем, шатаясь, вернулся к дивану.

– Что такое? – спросил он. – Чего вы хотите, ребята?

– Ты орал и поставил всех на уши, – сказал Монкхаус Ли. – Если бы наш сосед, живущий над тобой, не спустился, я вряд ли знал бы, что с тобой делать.

– А, это Аберкромби Смит, – произнес Беллингем, взглянув на того. – Так благородно с твоей стороны прийти сюда! Что я за дурак! О боже, что я за дурак!

Уронив голову на руки, он разразился истерическим смехом, которому, казалось, не было конца.

– Эй! Прекрати! – крикнул Смит, грубо тряхнув его за плечо. – У тебя нервы ни к черту. Ты должен прекратить эти ночные игры с мумиями, или совсем умом тронешься. Ты и так уже на пределе.

– Интересно, – начал Беллингем, – был бы ты таким спокойным, если бы видел…

– Видел что?

– О, ничего. Я в том смысле, что мне интересно, смог бы ты просидеть ночь с мумией без последствий для твоих нервов. Я не сомневаюсь, что ты прав. Я бы сказал, что и правда работаю в последнее время сверх всякой меры. Однако теперь все в порядке. Но прошу, не уходите. Подождите несколько минут, пока я полностью приду в себя.

– В комнате очень душно, – заметил Ли, распахивая окно и впуская холодный ночной воздух.

– Это бальзамическая смола, – пояснил Беллингем.

Он взял один из засушенных листьев, напоминавших пальмовые, со стола и поднял его над горящей лампой. Лист задымился, и помещение наполнил резкий неприятный запах.

– Священное растение – растение жрецов, – продолжил он. – Ты знаешь что-нибудь из восточных языков, Смит?

– Ничего. Ни слова.

Ответ, казалось, снял груз с плеч египтолога.

– Кстати, – заговорил он вновь, – сколько времени прошло с момента, когда ты сбежал вниз, и до того, как я проснулся?

– Немного. Минуты четыре или пять.

– Так я и думал, – произнес Беллингем, испустив протяжный вздох. – Но все же, что за странная вещь – обморок! Его не измерить. Сам бы я не определил, были ли это секунды или же недели. К примеру, этого джентльмена на столе упаковали в дни одиннадцатой династии, около четырех тысяч лет назад, однако, сумей он заговорить, он сказал бы нам, что только-только закрыл глаза. Чудеснейшая он мумия, Смит.

Сделав шаг к столу, Смит окинул скрюченную черную фигуру взглядом профессионала. Ее лицо, пусть и ужасающе бесцветное, было идеальным, и два маленьких, напоминавших орехи глаза все еще выглядывали из глубин черных пустых глазниц. Пятнистая кожа плотно обтягивала кости, а спутанные жесткие волосы спадали на уши. Два тонких зуба, похожих на крысиные, выступали над иссохшей нижней губой. Скрюченная поза с согнутыми суставами и вытянутой шеей навевала мысль о том, что внутри страшилища течет какая-то энергия, и от этой мысли у Смита ком встал в горле. Тонкие ребра, обтянутые пергаментной кожей, были прекрасно видны, равно как и впалый, свинцового цвета живот с длинным разрезом, оставленным бальзамировщиком; а вот нижние конечности были обмотаны грубыми желтыми бинтами. Тело было усыпано напоминавшими гвоздику кусочками мирры и корицей, лежавшими также и в саркофаге.

– Я не знаю, как его зовут, – сказал Беллингем, кладя руку на иссохшую голову. – Как видишь, внешний саркофаг с надписями отсутствует. Сейчас его называют просто лотом 249 – отсюда и надпись на саркофаге. Под таким номером он продавался на аукционе, где я его и купил.

– Должно быть, в свое время он был очень симпатичным парнем, – заметил Аберкромби Смит.

– Он был гигантом. Его мумия – шесть футов, семь дюймов ростом, так что для них он был бы гигантом, ведь их народ никогда не отличался крупным телосложением. Только потрогай эти великолепные узловатые кости. При жизни с ним лучше было не связываться.

– Быть может, эти самые руки помогали укладывать камни пирамид, – предположил Монкхаус Ли, с отвращением глядя на кривые грязные когти.

– Не бойся. Этот парень мариновался в натроне, да и ухаживали за ним по первому разряду. Простым рабочим они таких почестей не оказывали – соли и битума было бы достаточно. В пересчете на современные деньги такая процедура стоила бы около семисот тридцати фунтов. Как тебе маленькая надпись у его ног, Смит?

– Я ведь сказал, что не знаю восточных языков.

– А, правда. Как я полагаю, это имя бальзамировщика. Усерднейший, должно быть, был работник. Интересно, сколько современных творений проживут четыре тысячи лет?

Он говорил быстро и легко, однако Аберкромби Смиту было очевидно, что Беллингем все еще дрожит от страха. Его руки и нижняя губа тряслись, и, куда бы он ни посмотрел, глаза его все время возвращались к жуткому компаньону. Впрочем, несмотря на весь этот страх, в тоне и манерах толстяка сквозило что-то неуловимо триумфальное. Его глаза сияли, а шаги, которыми он мерил комнату, были быстрыми и живыми. Египтолог производил впечатление человека, прошедшего через суровое испытание, чьи отметины были все еще на нем видны, но которое, однако, помогло ему продвинуться к своей цели.