© DepositPhotos.com / lifeonwhite, Demian, обложка, 2020

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2021

Уверен, природа просто не создала меня человеком, добивающимся всего самостоятельно. Порой мне бывает невыносимо от самой мысли о том, что я провел двадцать лет своей жизни, торгуя в бакалейной лавке в лондонском Ист-Энде, и что именно таким путем мне удалось обрести богатство и независимость, став владельцем Горсторп-Грейнджа. Привычки мои консервативны, а вкусы рафинированы и аристократичны. Все мое естество отвергает низменное стадо. Наша семья, д’Одды, уходит своими корнями в доисторическую эпоху – единственно возможное объяснение того факта, что роль, которую она сыграла в британской истории, не упомянута ни одним заслуживающим доверия ученым. Интуиция подсказывает мне, что в моих жилах течет кровь крестоносцев. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, восклицания наподобие «Во славу Пресвятой Девы!», кажется, сами готовы сорваться с моих губ, и я чувствую, что, потребуй того обстоятельства, я был бы вполне способен вскочить в седло и поразить неверного ударом, к примеру, булавы, к вящему его изумлению.

Горсторп-Грейндж – это феодальное имение. Во всяком случае, так о нем говорилось в рекламе, которая изначально привлекла мое внимание. Именно сие прилагательное оказало наибольшее влияние на его цену, так что преимущества, которые дала мне его покупка, имеют скорее сентиментальный, чем реальный характер. И все же меня утешает, что, поднимаясь по лестнице, я прохожу мимо бойниц, в которые могу пускать стрелы; вдобавок обладание сложным приспособлением, позволяющим выливать расплавленный свинец на головы незваных гостей, дает ощущение могущества. Подобные вещи находят живой отклик у моего специфического чувства юмора, так что я не жалею о том, что заплатил за них. Я горжусь своими зубчатыми стенами и открытым сточным рвом, окружающим меня со всех сторон. Горжусь своими воротами с опускной решеткой, донжоном и цитаделью. Лишь одной вещи не хватает моей обители, чтобы ее можно было считать по-настоящему средневековой, чтобы ее старинный образ обрел завершенность. У Горсторп-Грейнджа нет своего призрака.

Любого человека старомодных вкусов и представлений касательно того, какими должны быть подобные места, огорчала бы подобная неполнота. Однако в моем случае это было особенно досадно. С самого детства я со всей серьезностью изучал сверхъестественное и искренне в него верил. Я взахлеб читаю истории о призраках – до тех пор, пока не останется ни одной, которую я бы не знал наизусть. Я выучил немецкий лишь для того, чтобы суметь прочесть книгу по демонологии. Малышом я запирался в темных комнатах в надежде увидеть одно из тех страшилищ, которыми няня так часто пугала меня, и сейчас я воспринимаю все столь же живо, как и тогда. Какое-то время я в гордыне своей думал, что призрак – это роскошь, которую можно купить за деньги.

Не стану вам лгать, в рекламе не говорилось ни слова о привидениях. Однако, осматривая покрытые плесенью стены и окутанные тенями коридоры, я возомнил, что нечто подобное в замке быть просто обязано – точно так же конура предполагает наличие пса; я решил, что просто невозможно, чтобы столь уютная обитель не привлекла какое-нибудь беспокойное порождение теней – а быть может, даже не одно. Святые небеса, что, должно быть, успело натворить за столько-то веков благородное семейство, у которого я приобрел этот замок! Неужто среди них не нашлось никого достаточно дерзкого, чтобы сбежать со своей возлюбленной или совершить еще какой-то шаг, который неизбежно привел бы к появлению передающегося по наследству призрака? Даже сейчас я пишу об этом, с трудом сдерживая свое нетерпение.

Долгое время я без надежды надеялся. Всякий раз, стоило мне заслышать писк крысы за стенной панелью либо звук капель дождя, барабанящих по крыше, по моему телу пробегала дрожь дикого возбуждения, словно я наконец напал на след беспокойного духа. Страха я не чувствовал ни разу. Если подобное случалось ночью, я посылал миссис д’Одд – женщину решительную – проверить, в чем дело, а сам накрывал голову одеялом, наслаждаясь экстатическим чувством ожидания. Увы, результат всегда был одним и тем же! Источником подозрительного звука оказывалось нечто столь абсурдно естественное и тривиальное, что даже самое пламенное воображение не сумело бы наделить его хотя бы ноткой романтики.

Я мог бы примириться с таким положением вещей, если бы не Джоррокс с фермы Хэвисток. Джоррокс – здоровенный, грубый, начисто лишенный фантазии детина, с которым я познакомился лишь потому, что по стечению обстоятельств его поля, как выяснилось, граничили с моими владениями. И все же этот человек, совершенно неспособный ценить археологические находки, оказался владельцем призрака, чья личность была вполне определенной и чье существование отрицать было невозможно. Появился этот призрак, как я полагаю, всего-то во времена правления Георга II, когда некая юная леди перерезала себе горло, услышав о смерти своего возлюбленного в Деттингенском сражении[1]. Впрочем, даже такое заставляет ощущать к дому почтение, особенно если на полу сохранились кровавые пятна. Джоррокс даже не осознает, каким сокровищем владеет; а уж выражения, в которых он отзывается о призраке, невозможно слушать, не поморщившись. Он и помыслить не может, как страстно я жажду услышать хотя бы один из тех стонов и ночных воплей, рассказы о которых он сопровождает совершенно ненужной бранью. Когда склонным к вольнодумству призракам дозволено покидать помещиков и, невзирая на какие бы то ни было социальные различия, селиться в домах людей великих, но непризнанных, воцаряется сущая неразбериха.

Человек я по природе упрямый – иначе мне не удалось бы достичь заслуженных высот, учитывая атмосферу непонимания, окружавшую меня в юные годы. Я пребывал в решимости раздобыть призрака, впрочем, как это сделать, не приходило в голову ни мне, ни миссис д’Одд. То, что мне удалось узнать из книг, говорило, что подобные феномены обычно являются результатом преступления. Но коль так, какое именно преступление должно было свершиться и кто должен был его совершить? Меня посетила дикая мысль, что Уоткинса, дворецкого – к примеру, – можно было бы убедить пожертвовать собой или кем-нибудь еще в интересах имения. Я упомянул об этом при нем в полушутливой манере, однако Уоткинса подобная идея не вдохновила. Другие слуги были с его мнением согласны – во всяком случае, иного объяснения их дружному увольнению в тот же день я найти не могу.

– Мой дорогой, – сказала миссис д’Одд однажды после обеда, когда я сидел, мрачно потягивая из кубка сэк – люблю старые добрые названия[2]. – Мой дорогой, этот отвратительный призрак Джоррокса опять что-то бормочет.

– Ну и пусть себе бормочет! – ответил я небрежно.

Сыграв несколько нот на своем клавесине, миссис д’Одд задумчиво устремила взгляд в огонь.

– Я скажу тебе, в чем дело, Арджентайн, – произнесла она наконец, обращаясь ко мне по моему домашнему имени, которое мы обычно использовали вместо Сайласа[3], – нам нужно выписать себе призрака из Лондона.

– И как тебе только в голову мог прийти такой идиотизм, Матильда? – заметил я строго. – Кто бы смог нам его раздобыть?

– Мой кузен Джек Брокет смог бы, – ответила она уверенно.

Кузен сей был для нас довольно болезненной темой. Щеголеватый и умный, этот молодой человек пробовал себя во многих делах, однако ему не хватало настойчивости, чтобы добиться успеха хоть в чем-то. В то время он жил в меблированных комнатах в Лондоне, утверждал, что служит генеральным агентом, и, по правде говоря, действительно зарабатывал на жизнь в значительной мере собственным умом. Матильда все устроила так, чтобы бóльшая часть наших дел проходила через его руки – что и вправду избавляло меня от львиной доли беспокойства; однако я видел, что комиссионные Джека обычно превосходят все остальные счета вместе взятые. Именно данный факт заставлял меня противиться любым дальнейшим сделкам с этим молодым джентльменом.