Поэтому христиане ищут встречи с Богом и стоят перед тайной Бога, а не перед знаниями о Нём, накопленными многими поколениями за прошедшие века. Следует отличать частичное Откровение от полноты того, что ещё предлагается нашему познанию, от видения Самого Бога. Свт. Григорий Богослов в четвёртом веке об этом сказал, что, если бы нам удалось собрать все данные Откровения и создать из них как можно более богатый и полный образ Бога, если в этот момент мы безрассудно сказали бы: «Вот наш Бог», мы создали бы идола, который закрывает видение Бога истинного, вместо того, «чтобы создать прозрачный образ, который позволил бы нам видеть сквозь него реальность, всё более его превосходящую»[51].
Кроме того, следует принять во внимание тот факт, что даже святые отцы не застрахованы от интеллектуальных ошибок. Выдающийся патролог протоиерей о. Георгий Флоровский говорил, что нет ни одного отца Церкви, кроме святого Григория Богослова, у кого нельзя найти каких-нибудь не совсем корректных высказываний. У св. Григория Богослова их нет только потому, что «он был слишком осторожен в своих писаниях»[52]. Поэтому нужно проявлять мудрость и мужество и не пытаться построить мнимое присутствие Бога, чтобы заполнить ужасающую пустоту Его отсутствия.
В тех странах, где христианство пользовалось поддержкой государства, довольно часто предпринимались попытки проповеди его чисто интеллектуальными методами, при помощи авторитета богословия. Но такой подход не всегда приводил к желаемым результатам. Достаточно напомнить, что в атеистической революции 1917 г. в России активное участие приняли многочисленные выпускники православных учебных заведений.
Во-вторых, отметим литургический, богослужебный аспект. Перед началом Литургии, самого важного христианского богослужения, диакон говорит священнику очень важные слова: «Время сотворити Господеви». К этому моменту уже совершена Проскомидия, подготовительная часть Литургии, и эти слова служат напоминанием священнику, что все дальнейшие его телодвижения и молитвы не могут ничего совершить: наступило время, когда будет действовать только Господь. В христианстве нет никакой магии, нет иного Первосвященника, кроме Христа, нет никакой силы, кроме силы Святого Духа. Никакие человеческие усилия, слова и ухищрения не могут превратить земное в небесное. Бога нельзя принудить к совершению чего-либо. Он откликается только на призывание Его чистым сердцем, т. е. когда мысли человека чисты от всего, что недостойно любви. Однако по Своей безмерной любви Он снисходит и к грешным людям, не вынужденный никем, как отец к заблудшим и непослушным детям.
В этом смысле христианство действительно есть конец религии, т. е. конец системы обрядов, молитв, заклинаний, заговоров и прочих ухищрений с целью заставить или хотя бы убедить Бога приблизиться к людям. Ничего этого не требуется. Парадокс христианства в том, что Бог вочеловечился и через это невидимый стал видимым, неощутимый стал осязаемым, недоступный стал доступным. Нет обряда, ритуала или заклинания, которые могут к этому что-либо прибавить или убавить.
Христианское богослужение рождается из чувства Божия присутствия, является выражением поклонения и благоговения. Оно может помочь приобретению личного духовного опыта богообщения, но не может гарантированно дать его неким магическим образом. К сожалению, опять надо отметить, что в историческом христианстве было немало уклонений именно в языческое, магическое отношение к церковным обрядам и таинствам.
Митрополит Сурожский Антоний об этом говорил:
«Я знаю ряд случаев, когда англиканские или католические священники просто говорили человеку неверующему, который, точно в потёмках, был в поисках: „Крестись – и тебе будет дана вера”. Это катастрофа, вера даётся, но не просто потому, что над человеком совершено крещение. Двух таких людей я знал и принял в православие, но мне пришлось десятки лет работать с ними, чтобы они изжили отчаяние и разочарование, что Бог их обманул. Священник от имени Бога им обещал: „Я тебя окуну в святую воду, и ты получишь веру”, окунули – и ровно ничего не случилось. В одном случае было ещё хуже: человек был психически расстроенный, ему была обещана не только вера, но и исцеление, и не последовало ни исцеления, ни веры. Так нельзя подходить, нельзя обещать, что таинства подействуют на человека автоматически. Это не укол морфия, не лекарство, которое подействует, кто бы ты ни был и что бы с тобой ни делалось»[53].
Христианские таинства могут быть действительными, но не действенными, потому что конкретный человек не способен их воспринять. Нельзя принимать таинство в надежде, что что-нибудь произойдет магически. Необходимо, чтобы человек испытывал духовный голод, стремление к Богу. Тогда посредством таинств может случиться то, чего невозможно достичь путем диалектики и спора.
Иногда языческое отношение к богослужению проявлялось совсем уж откровенно. Например, в чине Псалмоката́ры – проклятия псалмами[54]. Целью Псалмокатары было предание проклинаемого в руки диавола и призвание на него всевозможных бедствий вплоть до физической и духовной смерти. Чинопоследование предписывалось совершать в храме семью священниками[55]. При этом священники надевали все священнические одежды наизнанку, а обувь с правой ноги надевали на левую и наоборот. Свечи использовались необычные – чёрные. Всё это говорит о том, что священники прекрасно понимали, что весь этот ритуал противоречит Евангелию и целям христианского богослужения. Христос бы им запретил и сказал: «Не знаете, какого вы духа» (Лк. 9:55).
Тем не менее, Псалмокатара, молитва во зло, в XII–XVII веках практиковалась весьма и весьма часто. Профессор церковного права Московского университета Алмазов А И. описывает три редакции этого чинопоследования[56]. Более поздние чины, становятся более оккультными и практичными (в последней редакции Псалмокатару может совершать только один священник и не обязательно в храме). Возможно, Псалмокатара была заимствованием не только из языческой магии, но и из талмудической и каббалистической практики. Например, из обряда «пульса де-нура». Между прочим, чин Псалмокатары официально до сих пор не отменён, и никогда не было его соборного осуждения, а если учесть, что он использовался в течение как минимум пятисот лет, то вообще можно говорить о его рецепции, включении в церковное Предание и consensus patrum!
В-третьих, отметим парадоксальность христианства и в отношении христианской Церкви. В каком-то смысле, понятие Церкви очень близко к понятию религии (Церковь – религиозная организация), через одно можно определить другое. Однако до сих пор нет однозначного и общепринятого определения Церкви, хотя богословы пишут о ней почти две тысячи лет.
Легко сказать, где Церковь есть, но почти невозможно верно предсказать, где Церкви нет. Если определение конкретное, однозначное, то оно не выдерживает критики, т. к. оставляет за скобками множество церковных феноменов. Например, в Катехизисе митрополита Московского Филарета даётся следующее определение: «Церковь есть Богом установленное общество людей, соединённых православной верой, законом Божиим, священноначалием и Таинствами». Но разбойник, распятый справа от Христа и вошедший в тот же день в Рай (Лк. 23:43), не принимал участия ни в каком обществе, не имел даже понятия ни о каком священноначалии и Таинствах. И множество святых подвижников-пустынников старались держаться подальше и от священноначалия, и от общества верующих.
Если определение широкое, многозначное, то оно включает множество совершенно нецерковных феноменов. Например, митрополит Московский Платон (Левшин) говорил, что Церковь – это собрание людей, в Иисуса Христа верующих. Но ведь и бесы веруют и трепещут (Иак. 2:19), и последователи церкви сатаны тоже веруют в Иисуса Христа. Другое широкое определение дал А. С. Хомяков: «Церковь – это организм любви». Однако примеры любви можно встретить и в не христианских обществах. Кроме того, одно дело говорить о любви, и совсем другое – её деятельно проявлять. Историческая Церковь, кстати, являет гораздо больше примеров не любви, чем любви.
