А в конце второй недели заменяющая учительница внешне спокойно сказала:

– Ну, вот и всё, ребята. В понедельник выходит на работу Зоя Марковна.

Класс замер, а неуёмный Серёга Москвин расстроенно выдохнул:

– Ка-а-ак? Уже?

– К счастью, она выздоровела, – улыбнулась учительница, – и готова снова работать с вами. Говорит, что очень соскучилась.

Костя видел, что Валерии Алексеевне грустно, как и им, и что она изо всех сил бодрится и старается не показать своего разочарования от того, что придётся расставаться с их классом. И его осенило:

– Валерия Алексеевна, а давайте создадим литературный кружок, а? Хотя бы один раз в неделю. Например, в четверг? У нас в этот день всего шесть уроков. Я думаю, многие бы с удовольствием оставались на седьмой, правда? – Он обернулся к одноклассникам, чувствуя, как замирает сердце: а вдруг не поддержат? Но те закивали:

– Я бы ходил.

– И я.

– И я тоже.

Жена капитана просияла и, благодарно и радостно улыбаясь, пообещала:

– Я поговорю с директором.

У них всё получилось. И до конца учебного года они по обязанности ходили на уроки Зои Марковны и ждали четверга, когда можно будет собраться в кабинете, который им выделили для занятий кружка. Никакого особенного плана у Валерии Александровны не было. Они просто обсуждали то, что читали по школьной программе и помимо неё, спорили, смеялись. Но каждый из тех, кто ходил туда, понял для себя, почему жена капитана часто повторяет:

– Русская классика всегда актуальна. Вы обязательно это поймёте. И обязательно ещё вернётесь к ней.

Потом они ушли на каникулы, а в августе, вернувшись из лагеря, Костя нашёл в почтовом ящике письмо. На нём стоял обратный адрес: Еврейская автономная область, город Биробиджан. И фамилия Валерии Алексеевны. Всё оборвалось у него внутри. Ставшими вдруг непослушными пальцами он неровно разорвал конверт и прочитал:

… С того дня прошло почти двадцать лет. И вот Константин взахлёб читал про Андрея Болконского и его дуб. Подростком он не понимал, просто не мог понять, почему молодой ещё князь ощущал себя опустошённым стариком, даже считал это аристократической блажью и очень радовался, когда тот, наконец, ожил. И даже Валерия Алексеевна не смогла помочь ему понять это. А два года назад, в тридцать три года оставшись без семьи, Константин и сам однажды почувствовал, что жизнь его заканчивается, почти закончилась. И впереди не будет уже ничего нового и светлого, а только доживание. Жизнелюбивая его натура изо всех сил боролась со страшным этим ощущением. Вот и в историю с отелями он ввязался. И даже увлёкся. Но людей сторонился. И детские крики его раздражали. Как больного старика… Раздражали до недавнего времени, – понял тут Константин и замер на секунду. А потом поискал глазами, нет ли поблизости какого-никакого дуба.

Дуб обнаружился за забором, как раз на границе его и соседского участков. Да не какой-никакой, а огромный, раскидистый и очень красивый. Чувствуя себя князем Андреем, Константин посмотрел на дерево, потом на сопящую в гамаке Марту и улыбнулся.

Первый их год в Москве прошёл настолько мирно и спокойно, что Арине стало казаться, будто предыдущие двенадцать ей просто почудились. Приснились в кошмарном, невыносимо затянувшемся, но всего лишь сне. Никто ими с девочками не интересовался. Никто их не искал. И они могли жить обычной жизнью.

Марту Арина устроила в детский сад, а Миру получилось отдать в школу. Поначалу директор, услышав о том, что одиннадцатилетняя девочка ни дня не посещала детских учреждений, усомнилась в том, что та сможет учиться наравне со своими сверстниками. Но всё же пошла навстречу, составила график, по которому Мире предстояло пройти собеседования с учителями. И тут оказалось, что не зря втайне от Венцеслава Арина занималась с дочерью русским и английским языками, литературой (произведения приходилось пересказывать, а не читать, но, дорвавшись до книг, Мира навёрстывала упущенное с невероятной скоростью), географией, которую неплохо знала, историей и биологией. С этими предметами у девочки не было никаких проблем. Те незначительные пробелы, которые были в её знаниях, в глазах поражённых учителей с лихвой компенсировались живым умом, усидчивостью и огромной тягой к знаниям. Старенькая учительница биологии, беседуя с директором и Ариной о Мире, то и дело восторженно повторяла:

– Самородок! Просто Ломоносов с косичками!

Неплохо обстояли дела и с другими предметами. Подтянуть математику, в которой Арина была не слишком сильна, помогала бывший инженер Надежда Фёдоровна. Хуже всего было с физкультурой. Потому что заниматься с дочерью спортом втайне от Венцеслава и его шпионов было почти невозможно. И физически укреплять дочь Арина могла только при помощи долгих походов в лес по грибы и ягоды. Ни плавать, ни бегать, ни прыгать никому из девочек, живущих в Братстве, Венцеслав не позволял. Его родная дочь не была исключением. Но проблемы с физической подготовкой не стали препятствием, и Миру приняли в школу неподалёку от их нового дома.

Сама Арина поначалу просто не знала, как быть с работой. Одиннадцать лет она жила вдали от цивилизации, жизнь её была почти ничем не отличима от жизни какой-нибудь крестьянки шестнадцатого или любого другого, вплоть до двадцатого, века. И вот теперь она оказалась в веке аж двадцать первом. И ей было тяжело, очень тяжело. И ещё очень страшно. В отличие от дочерей она помнила жизнь в городе, но совершенно отвыкла от неё и, вернувшись, долго не могла освоиться. Москва с её забытым ритмом и при этом сильно изменившаяся за одиннадцать лет внушала Арине страх. Но постепенно и это удалось преодолеть, пересилить, перебороть.

Примерно через месяц после их «возвращения в жизнь», как сама называла свой поступок Арина, Надежда Фёдоровна, ходившая в гости к подруге, принесла стильно и лаконично оформленный рекламный буклет крупной сети гостиниц. Арина заинтересовалась и между делом решила полистать его. В буклете среди прочего подробно рассказывалось о вакансиях, предлагаемых отелями желающим работать в гостиничном бизнесе. И Арина вдруг решила рискнуть.

Так Арина попала на работу в пятизвёздочную гостиницу. Без протекции, без образования, без опыта работы и с далёким от совершенства знанием английского языка. Иначе как чудом сама она это никогда не называла.

Ночами она вспоминала старого иеромонаха Серафима и его обещание молиться о них и шептала:

– Спасибо, спасибо, батюшка. Я чувствую вашу помощь.

Решающую роль в решении иностранца-управляющего взять Арину на работу сыграла её внешность. Весёлый итальянец, едва увидев скуластое лицо со спокойными серыми глазами, косу почти до колен и нежную улыбку, пришёл в состояние, близкое к экстазу. Из его экспрессивной тирады, в равной мере состоявшей из итальянских и русских слов, Арина поняла, что он хотел видеть за стойкой в фойе девушку типично русской, в его представлении, конечно, внешности и нашёл её.

– Bella donna! Красавица! Bellissima! Belloccia! Душа!.. В её глазах – душа России! Радость! Любовь! Мудрость! Всепрощение! И затаённая боль! Вот она – настоящая русская женщина! – заламывал он руки, нарезая круги вокруг Арины. Та, поражённая обширным словарным запасом итальянца, изо всех сил старалась стоять спокойно и не таращиться на потенциального работодателя, чем и вовсе привела того в неуёмный восторг. Причин такой радости она не понимала, потому что красавицей себя не считала, да и – приходилось смотреть правде в глаза – никогда ею и не была. А за годы жизни в Братстве и вовсе почти позабыла, что она женщина. Но, очевидно, итальянец думал совершенно по-другому. Потому что, побегав в восторге вокруг Арины, категорично заявил, что она принята на работу и завтра же должна приступить к исполнению обязанностей. Когда она уже собралась уходить, управляющий с надеждой в голосе спросил: