– Почему все? Не все, а процентов на девяносто.

– Ну и что делать?

– Не знаю – это я и хочу выяснить. В общем, так… Он создал мир ради того, чего у Него нет. Зачем создавать то, что уже есть? Что нового появляется с человеком? Его разум. Вот зачем он Ему?.. Может, для создания какого-нибудь сверхоружия, чтобы победить других богов и завоевать все инобытие? – а мы та опара из мозгов, которая это оружие придумывает, а потом на себе испытывает.

– Значит, есть и другие… такие же?

– Это – мое предположение. Возможно, над Ним есть еще кто-то, и Он хочет свергнуть его власть. Дело не в этом. А в том, что творение восстает против своего Создателя. В этом наше спасение.

– Почему оно восстает против Него?

– Потому что терпит на себе свое собственное зло, и начинает познавать причину. Поэтому часть людей отказывается следовать Его законам. Так впервые появляется добро благодаря познанию. Но сам по себе разум есть инструмент зла.

– Так, может, наоборот: разум – инструмент добра?

– С появлением разума чего стало больше: добра или зла?..

В этот момент поднялся и сел в своей кровати Митрич, он указывал здоровой рукой на больного, с аппаратом Илизарова, который начал ворочаться под простыней.

– Эй! – вскрикнул он. – Он шевелится… Эй! Сестра!..

Митрич начал креститься, пытаясь сползти с кровати с другой стороны.

– Господи Иисусе, прости меня, грешного…

Аппарат Илизарова тоже проснулся и из-под простыни уставился на Митрича безразличным, не понимающим взглядом.

– Митрич, это – живой, нам новенького подселили! – крикнул Андрей. – Ляг, тебе нельзя вставать.

– Новенького?.. – посмотрел на него безумными глазами Митрич, после чего лег и через минуту послышался его храп. Илизаров тоже отвернулся к стене и засопел.

– Дело в том, что у Него, скорее всего, нет разума, – продолжал рассуждать Андрей, – Его мышление выше нашего (не исключено, что оно и есть мы), но здесь Он может действовать только опосредованно, через своих слуг ─ а они люди. Главная ошибка всех, кто раньше пытался противиться злу, была в том, что они верили в благодать создателя, а боролись только со слугами. Надо бросить вызов Ему самому.

– Как же это сделать?

– Надо назвать Его своим именем! И люди перестанут служить Ему. Они же это делают, не потому что любят Его, а потому что думают, что Он – господь бог, или общественный закон, или джива и аджива, или еще какая хрень…

– А если наоборот побегут с радостью?

– Ну кто побежит, тот и так побежал бы… Все люди делятся на детей и слуг. Дети не понимают, кто их Отец, а, повзрослев, стараются найти всем Его мерзостям оправдание. Они не ведают, что творят. Слуги же всё понимают и служат Ему сознательно. Этих бесполезно переубеждать.

– И что, ты рассчитываешь Его победить?

– Не знаю… Хотя бы подорвать Его власть. Их слишком много, а мы одни, у нас нет союзников ни здесь, ни там – нигде. – Андрей указал на потолок.

– Может, тогда проще расслабиться и не упираться?

– Это было бы самое лучшее, но мы уже не можем, потому что нам открылась истина. Стремление к ней, к познанию, – это одно из свойств разума, которое Он сам вложил в нас. Наверно, не предполагал, что оно обернется против Него. Надо просто всем открыть правду, тогда люди не смогут жить, как жили, и отвернутся от Создателя…

В таких беседах проводили они дни и ночи. И все ощутимее становилась та невидимая связь, которая бывает между одними людьми, а между другими не бывает. Не сказать, чтобы Борисыч проникся бредовыми идеями, – и не потому что обладал здравым умом, а просто был недоверчив. (Правда, если уже поверит во что-нибудь, то разубедить его в том почти невозможно.) В общем, что-то иное сближало их, какое-то родство душ.

Прошло две недели, им сняли вытяжение и наложили лонгеты. Они смогли выходить гулять во двор. Андрей брал напрокат костыли у аппарата Илизарова. Борисычу костыли привезла жена, она же привозила ему то пельмени, то котлеты. Благодаря им оба, хоть исхудали на больничных харчах, но на костылях держались все увереннее.

Обычно они сидели на сломанной скамейке в сквере позади стационара, недалеко от мусорных баков, заваленных гипсовыми руками и ногами. Там была старая клумба, вернее, бугор убитой земли посреди растрескавшегося, вздувшегося асфальта, окруженный со всех сторон кустами акации.

– Так что же нам делать? – спрашивал Саня, выковыривая костылем кусок асфальта перед скамейкой.

– Пока не знаю. По крайней мере, не делать то, чего хочется, а стараться делать то, чего не хочется. Потому что наши желания и есть Он внутри нас.

Или Борисыч спрашивал:

– А жизнь после смерти существует?

Андрей смотрел на него внимательно и говорил:

– Существует – но лучше бы ее не было.

– Почему? – удивлялся Саня.

– Потому что мы куда возвращаемся?

– Куда?

– В Его царствие небесное… Но этого можно избегнуть, если в этой жизни не служил Ему. Тогда твоя душа будет наказана и снова воплотится в смертное тело. Зато у тебя появится еще один шанс сразиться с Ним…

Однажды Андрей ошибся этажом и вышел из лифта в отделении хирургии. Он не сразу понял, где оказался: такие же желтые панели, те же каталки вдоль стен. Попрыгал, было, на костылях по коридору в сторону своей палаты, но что-то насторожило его: какой-то тяжелый, кислый запах, – и стены, и вся обстановка были такие же и в то же время другие. Сестра на посту другая, и больные незнакомые, и все держатся за животы, и нет загипсованных рук и ног. Он уже понял, что вышел на этаж раньше, но все-таки заглянул в одну из открытых палат, в нос ударил липкий, тошнотворный запах. "Гнойная хирургия! – мелькнуло в голове. – Конечно, это гноем так воняет".

Как раз делали кому-то перевязку. Он увидел сморщенные мешки женских грудей. В животе был большой от ребер до лобка разрез, дряблые края свисали, как борта расстегнутого пальто из серого мяса… Даже с его места можно было разглядеть облитые зеленовато-голубой сметаной внутренности. Сестра в марлевой повязке вынимала зажимом из этой ямы пропитанные коричневым гноем салфетки. Когда Андрей возвращался назад по коридору, то заглянул в приоткрытую перевязочную, там на операционном столе сидел старик, у которого из обритой головы вытягивали, как тесемки, слипшиеся от запекшейся крови бинты. В распахнутых настежь палатах мелькали на подушках землистые лица; потухшие, устремленные внутрь себя глаза, невидящие ничего вокруг… Вернувшись назад в травматологию, он словно вышел из затхлого подвала на воздух, так легко здесь дышалось, и само их отделение уже не казалось таким мрачным.

Вечером он говорил Сане:

– Война уже идет, мы живем во времена Армагеддона. Ему ничего не стоит прихлопнуть несколько миллионов ради какой-нибудь исторической цели, но Он давит людей десятками миллионов просто так каждый день. Только люди скрывают, прячут это от себя. Сотни тысяч гниющих заживо, брошенных на одинокую смерть лежат, как сверчки, вот в таких отстойниках смерти! Если бы все это было на виду, никому даже в голову не пришло, что этот мир создал добрый боженька!..

А иной раз, устав от высоких материй, они разговаривали о чем-нибудь простом, совершенно постороннем. Андрей делился планами купить в деревне домик и перебраться туда на жительство, словно не было всех этих гневных разоблачений. Большой не нужен – обычный пятистенок. Хорошо бы – вблизи озера или речки, чтобы рыбку удить. Разбил бы огород, хозяйства тоже большого не надо – пенсия какая-никакая есть: на хлеб хватит – и жил бы трудами рук своих. Ну место чтоб поживописнее было. Да, соглашался Саня, сейчас многие в деревню перебираются: там прожить легче. Хотя многие и бегут оттуда – дома дешевые. А иногда, поговорив так, умолкали, и каждый думал – или не думал – о своем, глядя на забинтованную, с примотанной тапочкой ногу.

Перед самой выпиской, когда не сегодня-завтра должны были наложить гипсовую повязку и отпустить их по домам, дверь палаты вдруг распахнулась, и на пороге вырос никто иной, как матрос-даос в белом халате. Случилось это пасмурным, душным днем, сразу после обеда.