Она вошла в кабинет, потрясая пакетом, источавшим аромат горячей ванили. Радость заговорщицкого единения с отцом переполняла ее, но на самом краю толстого ковра она замерла. У папы была гостья. По неоднократным рассказам Женька вмиг ее идентифицировала. Стоматолог. Папин друг. Та, у которой исчезают женщины, и та, – папа Женьку уже проинформировал, – что будет сверлить ее зубы. Друг-сверлитель смотрела на нее в упор и, казалось, внутренне ухмылялась. Внешне лицо было непроницаемым. Папа представил их друг другу и волосы на руках Женьки встали дыбом. Ужасные глаза. Просто как из преисподней. Как сломанные часы, на которых остановилось время, со зрачками похожими на оси, от которых отломили стрелки, глаза безвременья и вечности. Самой смерти. Линялые джинсы и футболка в как бы случайно спущенных петлях. На одном запястье был завязан синий шнурок. Волосы, мокрые от геля, зачесаны назад. Руки – сухие и сильные. Представить в них ребенка или бормашину было одинаково страшно. И еще губы – пухлые, чувственные, с впадинками в уголках, но до того бледные, что придавали ей вид мучимого жаждой человека. «Словно храм, отданный под музей», – подумала Женька. Она не знала, с чем пришла незнакомка и следует ли быть любезной, когда та спутала их круассановые планы, но на всякий случай улыбнуться стоило. Гостья немного помедлила, окинула ее оценивающим взглядом, крайне неприятным, кстати, потом тоже улыбнулась. «Николь Фридман – Евгения Аудендейк» – сказал отец. Женьку слегка задело, что он не добавил «моя дочь», но фамилия говорит же сама за себя, верно? Король может не упоминать, что это его дочь, достаточно слова «принцесса». Эта мысль ее утешила. Она запоздало вспомнила совет своей бывшей, имиджмейкера, и привела подбородок в положение «перпендикулярно ширинке четко параллельно полу». Так она выглядит неотразимее всего, это уже давно известно. Они заверили друг друга в том, что им обеим ужас как приятно познакомиться, и каждая поняла, что это, увы, не так.
Потом немножко поболтали о премьер-министре Балкененде и войне в Ираке – и Ники, отказав в благосклонности круассанам, уехала домой. Женьку знакомство в принципе успокоило, как будто заглянув в глаза смерти, она смирилась с неизбежным. И потом, врач с ласковым взглядом вызвал бы подозрение в коварстве, взгляд же Николь и ее подчеркнутая черствость не оставляли сомнений: она засверлит Женьку насмерть. Поверить, что человек с такими глазами не окажется садистом, было крайне трудно, но ведь папа так редко о чем-нибудь просит. Потом, наедине он долго уверял дочь, что в изуверских наклонностях Николь не замечена. Исходя из внешности, Женька сделала обратный вывод, но папа есть папа. Женька обещала на прием сходить. Папа не может так глобально ошибаться в человеке. Женька что есть сил напрягла воображение, и добавила чертам Николь нежной пастели. Самообман, но разве лучше стучать зубами от страха! Так или иначе, но ей придется стойко вынести визит к этой дьяволице.
Так они и познакомились тогда, на радость папе и к полному взаимному неудовольствию. Неудовольствие Женьки объяснялось банальным страхом, причина дурного настроя Ники была менее очевидна.
Ну что ж, рано или поздно они должны были встретиться, каждая это понимала. И всё же, знакомство прошло тошновато. Женьке не понравилось.
В тот вечер, когда она села писать автобиографию, она увидела Николь у отца второй раз, и стало понятно – визита не миновать. Она вышла от отца подавленная. Любое мероприятие, если оно не в прямом эфире, можно скоординировать, вырезать лишнее, прописать сценарий по наименее болезненному маршруту. Только не поход к стоматологу. Тут надо вести себя с достоинством, что бы ни случилось, а случится, конечно же, всё самое худшее.
Женька вернулась домой и села на пол перед ноутом. Вышла в мессенджер, нашла Лу и быстро отстучала:
«Привет, как дела?»
Лу ответила не сразу, и у Женьки было время дважды покрыться мурашками, представив грядущие события в кабинете доктора Фридман. Белое кресло, на окне решетка, зловещий запах стерильности из каждого угла. Ни один предмет не пахнет отдельно, все вместе. Она сядет в кресло, ее запястья пристегнут к подлокотникам, на горле защелкнется стальной ошейник. В лицо направят яркую лампу, жаркую, слепящую – и перед ней возникнут прозрачные глаза-циферблаты над белой маской. Светло-голубые в черных ободках. Николь не удастся зловеще расхохотаться своими идеальными зубами – маска скроет их, но взгляда будет достаточно, Женька забьется, закричит…
«Привет, Женя, нормально, как у тебя?»
Euguar: Я начала писать автобиографию. И отец нашел мне стоматолога. Лучшего из лучших.
Лу: Прекрасно. Ты всё еще боишься?
Euguar: Все еще! Я еще больше боюсь! Ты бы ее только видела!
Лу: Что-то не так?
Euguar: У нее бесцветные глаза.
Лу: О, так ты уже ходила на прием?
Euguar: Она была у отца. Это его друг. И зачем я ему сказала, что пять лет не хожу к стоматологу?! Все-таки родителей надо беречь от правды. Так безопаснее.
Лу: Но ведь это и правда ненормально! Пять лет!!!
Euguar: Брось! Если не беспокоят, зачем их ковырять!
Лу: Не ковырять, а осмотреть. Не все повреждения беспокоят. А вдруг потом кариес или вообще выпадет.
Euguar: Нет, я иду на эту пытку только ради папы.
Лу: Иди еще ради меня, если тебе нужен подвиг, но если она обнаружит проблемный зуб и вылечит, ты поймешь, ради кого на это шла.
Euguar: ОК!
Женька подумала, что ради Лу даже в туалет лишний раз не сходит, но оставила это при себе.
Лу: Мне звонила Анне, хочет познакомиться с тобой.
И тут что-то искусственно притушенное до поры внутри Женькиной груди стало закипать и требовать выхода.
Euguar: Я уверена, что дело было так: твоя неведомая мне подруга Анне звонила тебе по какой-то ерунде, ты села ей на уши и два часа рассказывала обо мне, не давая слова вставить. Она из вежливости тебя дослушала. А потом ты сказала «я непременно вас познакомлю» – и она не смогла отбиться. Кстати, кто это – Анне?
Лу: Я же тебе рассказывала о ней, моя школьная подруга. (Лу никогда не придает значения Женькиным эмоциональным всплескам, и от этого ощущение ошейника еще резче). Мы были неразлучны. Она научила меня целоваться.
Euguar: Мне обязательно с ней знакомиться?
Лу: Дженни, ревность – это глупо!
Euguar: Глупо не это! Глупо думать, что я тебя ревную. Почему ты считаешь, что всем есть дело до того, с кем ты целуешься, спишь, ходишь в бассейн? Правда думаешь, что кого-то кроме тебя это заботит? Лу, ты эго-маньяк, тебе лечиться нужно, запишись к специалисту, я оплачу.
Лу: Вот видишь, типичная ревность. Ты не уверена в своих силах? Тебя пугает приближающаяся старость?
Euguar: Ты это серьезно?!
Лу: Конечно, очевидно же, ты боишься стать непривлекательной для меня в силу достаточно критического для женщины возраста.
Euguar: 26 – критический?
Лу: Конечно, это же почти 30.
Euguar: А тебе почти 12! И твое самомнение, помноженное на глупость, делает тебя похожей на болонку. Единственное, чего я по-настоящему боюсь, – это спустить тебя с лестницы и сесть за это в тюрьму.
Лу: Я бы посоветовала тебе впредь, во избежание судебного иска, не угрожать мне, по крайней мере, письменно. Запомни, нет, лучше запиши в ежедневник, 22 сентября в 16:45 мы встретимся в «t’ Hooischip» на Ватерлоо-плэйн за столиком наверху, в правом углу, подальше от окна. Пожалуйста, двадцатого позвони им и зарезервируй столик. Записала?
И Женька решилась. Сколько можно! И главное – зачем?
Euguar: Ни дать ни взять Горящий Куст! Лу, слушай, расставаться в мессенджере вульгарно, но так как это последняя моя вульгарность в твоей жизни, я верю, ты снесешь её мужественно! Слушай, я больше не хочу тебя видеть. Слышать о тебе, знать, что ты поганишь и без того плохую экологию своим самомнением. Если у меня остались твои вещи – приезжай и забери их сегодня до полуночи, чтобы они не превратились в мерзких жаб. Только не заготавливай петиций, Луиза-Антонелла-Каролина-Бенедетт, я всё решила, и патетика заставит меня зевать тебе в лицо. Если найдешь у себя что-то мое, – Женьку колбасило и она жала на газ, – не сочти за труд предать огню или передай в «Фонд порабощения земли тупыми болонками». Надеюсь, когда тебя выберут президентом психбольницы, я к тому моменту ни одного из твоих имен уже не вспомню.
