Этот снимок не дает ей покоя – иногда она встает на кровать и долго-долго рассматривает эту руку под краешком занавески. Кто она, эта женщина, какой она была, какими были ее лицо и фигура? Была ли она добра и сколько лет прожила на свете? Не пережила ли она этого малютку, варила ли по осени варенье из яблок или имела штат прислуги? Носила ли белоснежный чепец с кружевами или тонкую вуаль на дорогой парижской шляпке? Была ли счастлива или проклинала момент своего рождения? Эту фотографию Женька назвала «Мама». И пусть на снимке всего лишь краешек ее ладони. Пусть этот малыш вырос в великого политика и повернул ход истории или спился и окончил жизнь в клинике для умалишенных. Неважно. Ну просто… Эта женщина за занавеской… это не может быть няня.
Словно очнувшись, Женька вернулась к клавиатуре:
«Дальше… Кто у нас дальше?
Мадам Грянко.
Персонаж отрицательный, но, вполне возможно, мифический. Воплощение подлейшего коварства в экстремуме. Заведующая того самого приюта. Упоминается мамой исключительно в контексте моей испорченности, дурных склонностей и злосчастной дубленки. Мадам Грянко злонамеренно подсунула порядочным голландцам заведомо плохое, бессовестное и бессердечное дитя, не способное ни к благодарности, ни к хорошим манерам, ни просто даже «сделать лицо». Мадам Грянко обвиняется в сговоре с дьяволом и обольщении доверчивой четы моим милым курносым славянским личиком. Личико обещало, что я вырасту в Снегурочку, а никак не в то, во что выросла. Ммм, я далеко не Снегурочка. Скулы шире, чем у нее, острее, нос курносый, губы – вот губы пожалуй соответствуют нормам сексапильности, но я всё равно не Снегурочка. Такая женственная мама и такая мартышка-дочь. Так вот, в худшие моменты моего жизненного пути – я, по маминым словам, порождение дьявола и мадам Грянко. В детстве мне безумно хотелось посмотреть, как они меня зачинали. Я и мадам-то Грянко с трудом представляла, а уж дьявола и подавно. Так и подмывало посмотреть, как эти чудища совокупляются – и рождаюсь я. Так вот, мадам Грянко. Я привыкла представлять ее себе с волосатыми бородавками и глазами навыкате. Мадам исчезла из эпоса нашей семьи после того, как папа случайно узнал, почему его дочурка боится темноты. М.Г., конечно. Кто же еще мог подстерегать меня в туалете, на темной кухне, выскочить из-под кровати, если я осмелюсь ночью встать по нужде. Иногда я терпела до утра, а потом не могла выдавить из себя ни капли, так сводило мочевой пузырь. Кто мог прятаться за дверью со страшными когтями наголо? Мадам Грянко, больше некому. Отец категорически запретил маме упоминать это чудище, а мне показал фотку какой-то приятной дамы в белом халате. Оказалось, ей не 150 тыщ лет, а около сорока, никаких бородавок, только безвкусная химическая завивка, но ведь отсутствие вкуса – не преступление. Тогда меня словно спасли из страшной сказки и переселили наконец-то с улицы Вязов на нашу прекрасную Николаас Бейтсстраат.
Недавно отец, смеясь, рассказал, что та женщина с фотки – вовсе не мадам Грянко, а его коллега из Румынии или откуда-то с Балкан, но это уже неважно.
Дальше – мама.
Темно-ореховые глаза и такого же цвета волосы. Особенную волевую резкость ее подбородку придают вечно плотно сомкнутые в улыбке губы. Словно она всегда чем-то раздражена, но держит себя в руках. Человек еще более противоречивый, чем я. Тут следует отдать ей должное – запутать, усложнить, намудрить – это ее стихия. Не сказать, что она прирожденная активистка, скорее наоборот. Она любит покой и уединение, но почему-то боится этой своей, как она считает, асоциальности и компенсирует ее через край. Индивидуализм не приветствуется в таком дружелюбном курятнике, как наша великая маленькая страна, и мама всю жизнь в борьбе с собственным я: участвует, вступает в ряды, митингует и кого-то защищает. А так же дипломатничает, как истинный Рейнеке-лис.
В общем-то любит меня, но ей кажется, что общество вынуждает ее быть ко мне требовательнее, не жалеть труда в борьбе с русскими корнями безрассудства, и не дай Бог, коммунистической заразой. И она затягивает гайки, завинчивает краны, чтобы я стала хоть внешне нормальной нидерландской девочкой. Я младше нее на четверть века, и то понимаю, что она работает не на общество, а на свои страхи, прожорливые и изобретательные. Обществу давно на меня наплевать. Ему бы своих детей вырастить. Но мама привыкла жить в бункере и ждать, что всё пойдет прахом.
Она вынуждена вести со мной изощренную дипломатию, не переборщить ни кнута, ни пряника, вместо того, чтоб просто почаще поощрять мои старания и обнимать иногда. Она видит, что ее педагогика губительна для моей психики и раздражение на это выплескивает на меня же. Жизнь у всех на виду ей не по силам, мне жаль ее. Взвалив на себя роль приемной матери, она впряглась в слишком тяжелый плуг. Я стараюсь, как могу, но нагромождения морального долга стоят между нами скалистыми горами отчуждения.
Папа женился на ней – прекрасной юной даме, с положением в обществе, карьерой и достатком. Она была нежна с ним, сверкала холодным светом, как чёрный бриллиант, и умела быть ласковой. Куда ушла эта ласковость? Но папа от нее по-прежнему без ума. Их любовь не является для них алтарем, просто цементом, без которого ни одна семья не устоит, но кто его замечает! Хотя, так было не всегда. Когда-то они не могли налюбоваться друг другом, и никто третий им был не нужен. Но постепенно природа взяла свое и мысль о рождении чада стала у мамы идеей-фикс. И тут бы им произвести на свет очаровательного Вима или милашку Аннеке, но после двух лет бесплодных попыток врач сказал «увы!» и, погоревав, они взяли меня. Маме казалось, что это их последний шанс стать семьей в классическом смысле этого слова. Может, так оно и было… Но далась ей эта классика! Проблема была в папе, и чувство вины заставило его отступить, предоставив приоритетные права в вопросах выбора маме. Она-то и выбрала страну, город, детский дом. Она-то и купилась на мои синие глаза и «наивную», как она любит напоминать в контексте моего коварства, улыбку. Папа не перечил, и во многом это его спасло. Каждый раз, когда мама проклинала Россию, приютское воспитание и мадам Грянко – он был чист. Ведь это был ее выбор!
Слава богу, у мамы хватило здравого смысла не валить вину за мою дурную наследственность на папино бесплодие, хотя и такого от нее вполне можно было ожидать. К тому же, косвенно это так. В общем, маму нельзя не уважать, как стойкого и последовательного борца за семейное благоденствие, однако я бы предпочла ее обожать. Но на это находит в себе силы только он,
Папа.
Мамина опора в гнетущем лицемерии общественной жизни, хоть она этого и не осознает. Папа не притворяется, ему нет нужды притворяться, он на самом деле такой, он как Катя: неравнодушный, толерантный без фарисейства, скорее просто искренне дружелюбный, чем вынужденный кого-то терпеть. Он не гордится своей человечностью, как некоторые. Как-то глупо выпячивать то, что дано тебе природой. В отличие от большинства, он – по-настоящему. Например, по-настоящему добр и непреклонен в своей доброте. Он не отведет глаза, когда обижают беззащитного, и, наверно, даже способен ударить обидчика. Мне видеть не случалось, но мама говорит, он страшен в гневе. Единственное, что может его разгневать, это попрание справедливости. Лживой этичности он предпочитает истинную порядочность. А еще не умеет ценить свою уникальность, и пытаясь ее скрыть, попадает впросак. Тут ему не обойтись без мамы. Она всегда знает, как улыбаться на свадьбе, а как на похоронах. Как улыбаться, когда твоего недруга повысили, а как – когда тот сел в лужу. Папа же вечно всё делает не так как надо и не так, как не надо, а вообще как-то наискосок.
Однажды я спросила у него «Пап, а я красивая?» Он ответил «у тебя обостренное чувство истинного и ложного, это прекрасная, но не всем видная красота. Ее способны видеть только такие же, как ты и полные противоположности – подлые, бессердечные люди. Последнее не очень хорошо».
Я восхитилась его мудростью, но так и не поняла – это ничего, что я такая, а не как мама, например? Меня бы гораздо больше устроило короткое, уверенное «Да!» Но папа есть папа. Я его обожаю, он человечный. Он воспитывал меня так, чтоб в итоге было хорошо мне и маме, потом – окружающим, и в самом конце списка – ему. Он не стал притворяться любящим отцом, когда я только появилась. Просто подготовил всё, что мне может быть необходимо: комнату, развивающие игры, книжки с картинками, осведомился, как лучше меня воспитывать, чтоб не упустить драгоценный возраст, наверстать четыре года блеклого детдомовского прозябания и обучить языку. Но слюней не распускал и не переигрывал. Мы срослись постепенно, на всю жизнь. Возможно, именно потому, что в самом начале он обошелся без имитаций на публику безумной любви к незнакомому ребенку.
