Я сдался и, открыв тетрадь на первой помятой странице с затёртым нижним уголком, принялся читать, увлечённо разгадывая собственные же неровные прописные буквы.

***

«15.04.2000. Суббота и я начинаю вести свой дневник. Первый в моей жизни. Никогда ничего не писал по желанию. Все домашние уроки, конспекты и лекции в институте из-под палки. Не люблю это дело, писать. Но сегодня особенно волнительный день. Такой, какого ещё не было, даже когда первый раз переночевал с девчонкой. Она была на два курса старше меня и ей не понравилось, а я от счастья чуть с катушек не слетел. Мужчиной стал. Впрочем, как теперь выясняется, нет, тогда ещё не стал. И, вообще, это всё не то, не так и не об этом надо писать. Но с чего начать? Как, вообще, люди дневники ведут? А что, если вот так?

Ещё только утро, а на улице уже нестерпимо жарко. В этой чёртовой степи неподалёку от Калмыкии и Дагестана негде спрятаться от зловредного солнца. И хорошо, что на разводе меня с Гафуром и Башкой первый раз за всю службу не назначили на очередную армейскую чепуху, плац мести или бордюры красить. Или же тащиться на вонючие пыльные склады да перетаскивать там чего-нибудь, переставлять под визги прапора, что не туда и не так, и, вообще, мы бараны. Короче, как всегда, квадратное катать, круглое – носить. ПХД – парко-хозяйственный день, который проводится еженедельно, по субботам. Но если оставить весь лоск сказанного, то суббота в армии – это Просто Хреновый Денёк.

Однако тот факт, что в этот день нам впервые не нарезали никчёмную работу, не имеющую, по моему мнению, никакого отношения к военной службе, означает лишь одно. Я еду на войну!!! И Татарин с Вовкой тоже. На войну. Нам об этом прямо ещё не сказали, но слова в таких случаях без надобности, без них всё понятно – те, кто убывают туда, откуда вовсе можно не вернуться, уже за несколько дней до отправки перестают назначаются на различные хозработы, а просто готовятся. Получают оружие, боеприпасы, всё необходимое обмундирование: каски, бронники, подсумки, сухпайки, противогазы, и слушают лекции офицеров, уже испробовавших войну на любой её вкус и цвет.

О том, как проводится зачистка и как вести себя при сопровождении колонны, что глаз да глаз на триста шестьдесят градусов, и что ваххабиты не носят нижнего белья и носков. Ну, и, конечно же, без того знакомое правило, не смотреть в сторону чеченских женщин. Лекций много, по несколько часов кряду, однако если раньше они были утомительны и всё время хотелось спать под шакалье бормотание, то теперь нет. Почему нам раньше всего этого не рассказывали, а заставляли зубрить уставы? Тоска же. И вдруг выясняется, мусульманину нельзя что-либо подавать левой рукой, грязной она у них считается. Вот так новость. Или, как растяжки ставятся, снимаются да обходятся. Тоже ведь интересно.

Башка говорит, мы теперь каждый день стрелять из автоматов будем и даже из гранатомётов. За несколько дней в десять раз больше, чем за год службы. Врёт. На то он и Вовка Мозговой, чтобы небылицы сочинять, в которые сам же и верит.

А, вообще, испытываю смешанные чувства. Нет, мне не страшно, я давно к этому готов морально. Меня даже не испугали жуткие картинки из учебника по военно-полевой хирургии, которые я разглядывал от скуки, пока минувшей непривычно короткой зимой валялся в санчасти с гриппом. Я очень хотел на войну, но вот теперь не знаю, а стоит ли так рисковать? И чёткого ответа нет. Может, отказаться? Но как? Что скажут однополчане? Они не поверят, что я не сачок и во мне всего на всего говорит голос разума – не езди на войну. Ты уже однажды поехал добровольно в армию, так неужели же до сих пор не понял, кино да книжки и действительность, это совсем разное. Романтики в службе не то, чтобы нет, она есть. Со знаком минус.

И как быть? Что делать? Зачем три рапорта писал? Да понятно, чтобы только слинять из этого опостылевшего места, окружённого высоким забором с колючей проволокой по периметру. Тюрьма. Все, нескончаемо длинные дни похожи на один. Не могу уже здесь. Вовка Мозговой, так и шесть рапортов настрочил, даже сам сбегал в Чечню с последней колонной, но догнали в нескольких километрах от города, нашли в кузове под кучей армейского шмотья, сняли с машины, дали по шее и вернули в полк, где ещё раз дали по шее и не только по ней, да закрыли на губу.

Татарин написал два рапорта. Он мусульманин, ему как бы нехорошо против своих единоверцев воевать, но всё лучше, чем с утра до ночи торчать в нескончаемых вонючих нарядах по кухне да чистить картофель впятером на полтысячи человек.

Нет, опять не то пишу, не так надо начинать. Я же не знаю, вернусь ли с войны, а пишу какую-то дичь. Кому всё вот это вот нужно? Про кухонные наряды?

А, да, ладно, так и начну. С самого начала.

Родиться меня угораздило в сибирской деревушке. Но вовсе не глухой, как кому-то может показаться. Медведи у нас под окнами не гуляют, хотя лес рядом. И даже дороги какие-никакие, а имеются. После меня в семье появилось ещё двое ребятишек. Девочки. Вероника и Аллка. Мне же хотелось брата, чтобы играть с ним в войнушку, солдатики, машинки да лазить везде, где нельзя, потому что убьёмся там. Но то, что хотел я, почему-то сколько себя помню, никого не интересовало, и убивался да так и не убился я все свои детсадовские и школьные годы с другими деревенскими пацанами.

Детство и юность мои пришлись, если не на самые страшные годы родной страны, то отличавшиеся от них немногим, – девяностые. Родители, хоть не спились, подобно большей части земляков, как только советской власти и след простыл, а, всё одно, жили бедно. Пластаясь с утра до ночи на колхозной ферме да в собственных сараях и огороде, они и меня с сёстрами заставляли ходить за хозяйством. Не жалели.

Мать, вечно не выспавшаяся и каждый вечер выбившаяся из сил, недолго думала, если я не почистил у скотины или забыл встретить стадо, – хваталась за тряпку, шланг, а то и отцовский солдатский ремень со звездой на пряжке, да охаживала мою спину. Нике, коли не прополет и не польет в огороде, не подоит корову, доставалось не меньше. За неважные отметки в школе и то так не влетало.

Не знаю, как старшая сестра, а я никогда не обижался на родительницу, что дерётся по каждому пустяку. Жизнь у неё так сложилась. Не до уговоров и разъяснений было, – выжить бы. Младшую она не трогала в силу её возраста, но вернувшуюся с работы мать, Аллка боялась, пожалуй, больше, чем мы со старшей сестрой. Я и Вероничка как-то попривыкли уже, а ей ещё только предстояло.

Зато, благодаря подсобному хозяйству, мы не опухли с голоду совсем, а одевались так и не хуже городских. Но при этом, я не то, чтобы никогда не путешествовал, а даже не мечтал о таком. Мне вполне хватало бескрайнего поля и дремучего леса, с двух сторон наваливавшегося на деревню, в которой с незапамятных времён обитал мой род. Какой-то прапрапрадед мой, а то и его древнее, пришёл сюда с первопроходцами, да так и осел в этих, некогда нелюдимых местах. И я настолько прилип к ним, что описание из моих уст получится пресным, вялым.

Поле, как поле. Летом я обожал там кататься на велосипеде, а осенью ненавидел копать нескончаемый картофель. И наш, и школьный.

А деревня, как деревня. Сплошь деревянная, небольшая, – дворов полтораста, а то и того меньше. Никогда не считал. Зато улицы, по которым в весеннюю распутицу невозможно было пройти, были знакомы наперечёт. По названиям: первая, вторая, третья. Всего семь. Короткие и невзрачные, они крепко обнимали друг дружку, будто старались защититься от страшного рёва застрявшего газика – молоковоза да отчаянного мата пьяного шофёра, и робко тянулись белесыми дымами от печных труб к небушку, желая укрыться там от земной грязи да злобы. Но где им? Даже до облаков не доставали и оттого тихо плакали редким протяжным коровьим мычанием, навевающим тоску и уныние, да рыдали частым, дюже грозным, лаем собак. Я и сейчас их вижу. Родные мои деревенские улицы. И дом свой по середине крайней, той, что ближе всех к лесу. Дом, как дом. Обычный пятистенок. Каждое лето с ярко выкрашенными синей краской, под цвет изгороди, деревянными рамами окон, бесстрашно смотревшими в лес.