Блюда я брезгливо отодвинул и постарался насытиться стаканом чая с двумя огромными кусками хлеба, густо измазанных сливочным маслом. Но мало того, что стерпел все подначки, мол, жру масло, как молодой, а вовсе не дембель, так ещё и сытости хватило от силы на час – два. И теперь пустой желудок урчал в такт Зилку, медленно катившемуся по нешироким, но хорошо освещённым улицам провинциального городка в ставропольской степи. К нашей части.

Тщётно стараясь отвлечься от не проходящего чувства голода, я смотрел на город и не узнавал его. Всё было, как и полгода назад, когда уезжал туда, за черту между адом и адом. В народе обычную повседневность в России и вторую чеченскую кампанию нарекли одинаково, исходя из понимания, что нет особой разницы, где подыхать.

Но за минувшие месяцы мне так сильно полюбился горный пейзаж, неисчислимо лучший, красивейший, нежели Альпы, видимые мной единожды по телевизору, что я напрочь позабыл, как выглядит нормальный российский город. Подскакивая в кузове, когда грузовик налетал на очередную кочку, я глазел по сторонам и удивлялся всё больше: совершенно целые многоэтажные дома; люди с бесстрашными лицами, открытым взглядом с заходом солнца не спрятались в своих жилищах, а спокойно гуляют, где хотят; машин много и тоже целые, а из их окон доносится ритмичная музыка. Мне вдруг стало интересно, какая группа сейчас модная и орёт на всех дискотеках? Надо же целых полгода не думал о такой чепухе, только бы живым вернуться, а тут. Ну, так это потому что, всё-таки, вернулся. И глядя во все глаза на мирный город, я уже в деталях представлял, как через несколько дней буду гулять по улицам точно такого же, только родного мне, райцентра со старинным названием.

В эти минуты, пока я трясся в кузове на пути в пункт постоянной дислокации своего полка, туда, где и началась однажды моя служба, милый мой, добрый, уютный Канск, заметённый снегами по нижние окна пятиэтажек, безмятежно спал за несколько тысяч километров от ставропольской степи, и не ведал о скорой нашей встрече. Там, в румяной с мороза и доброй бабушке Сибири, далёкой – предалёкой от седого, промокшего и оттого осерчавшего на весь Свет старика Кавказа, уже взяла своё длинная зимняя ночь. Боже, как же там хорошо. Нигде в целом свете так хорошо больше нет и быть не может. Родной городишко обнимет меня громыхающей железнодорожной станцией и всеми своими домами, магазинами, парками, скверами, длинными улицами да коротенькими переулками, и никогда, ни за что, никуда уже больше не отпустит, а будет беречь от всяких невзгод. Потому что мы – одно целое. Город и человек.

Но в тоже время, сильно скучая по Родине, я и подумать не мог, как строго ограниченный горными вершинами простор отныне и навсегда будет манить гордым величием и одновременно с тем покорной тишиной. И я не ведал, что, снова превратившись в обычного горожанина, буду всюду невольно ловить ноздрями чистый первозданный воздух гор да часто тревожиться во снах аулами, затерянными в каменных ущельях, сплошь покрытых непроглядной зеленью буковых лесов. Если смотреть сверху вниз, с вершины горы на аул у её подножия, то беспорядочно разбросанные домики чеченцев, такие малюсенькие и красивые, словно их собрали из кубиков моих сестрёнок. Смешно. И тепло. Радостно, уютно. Северный Кавказ навсегда остаётся в сердце и мыслях посетившего его однажды.

Когда-то давным-давно, в довоенной ещё жизни, я толи слышал, толи читал, будто ад безумно красив. Вот и Чечня, бывшая ещё не так давно, благодаря природе, раем на Земле, стараниями глупых, жадных, завистливых людей стала вотчиной смерти и ужаса. И, наверное, не найдётся ни одного обломка стены, на коем нас не приглашали бы: «Русские, добро пожаловать в ад». Да, так и есть. Ад чертовски красив. Но лучше бы в Чечне, как и раньше, был рай. И кто знает, а не за это ли мы и воевали?

Вспомните, люди, библейский Эдем, откуда Бог нас изгнал. Солнце, леса, фрукты и вкусная холодная вода. Да, это же Чечня и есть. Так что же случилось? Почему рай превратился в ад? Увы, я не в силах постичь данной загадки.

«Опять философия», – усмехнулся я, чувствуя запах зимнего города без снега и пропахшего бензином да соляркой. Всё больше и больше напоминая о родном городке, эти ароматы вновь нравились мне. С упоением глядя на уютно зажигающийся в окнах домов свет, чего тоже давно не видел, я не сомневался, похожие чувства питал и лучший мой армейский друг Гафур по прозвищу Татарин.

Он тоже из города. Того, где всех нас, не взирая на политические взгляды, веру и нацию, наши обиды по различным поводам, зовёт Родина – Мать. Умоляет, не уничтожить самих себя. Иначе за что гибли наши деды на том клочке земли, в который навсегда упёрлись исполинские каменные стопы? Но, вспоминая каждый о своём доме, вряд ли мы думали о столь высоких понятиях и уж точно не отдавали себе отчёта, что всё позади. Наша война кончилась и начиналась жизнь. Долгая. Прекрасная. Счастливая.

– Гля, парни, гля, какая потопала! Эй, красивая, как зовут? – восхищенно заверещал Серый, глядя на девушку, идущую по узкому тротуару. – О, о, ещё одна! Ёптить, чёй делается-то! Ща умоюсь, пожру и в самоход.

Серый – это прозвище, а фамилия – Серых. Витька. Он из ремроты. Ростом ниже нас всех, плотно сбитый. С небольшими идеально овальными ушами. Словом, малыш – переросток, но дюже проворный. И третьей красавице он уже не кричал, а зычно свистел, сунув два грязных пальца в маленький рот, неровно обросший жёсткой рыжей щетиной.

Девушка на нас и не посмотрела.

В местах, где расположены военные городки, слабый пол настолько привычен к мужскому вниманию, что перестаёт быть таковым и окрик очередного, стосковавшегося по женской ласке, солдатика, никого из них не будоражит. А жаль. Вот и эта Афродита Витьку не слышала и в нашу сторону даже не взглянула. Но солдатик не унывал и кричал да свистел уже следующей прелестнице.

В часть через широко распахнутые ворота с традиционными красными звездами на больших светло-зелёных створках, въехали, когда ледяная кавказская ночь окончательно опустилась на город.

Молоденький солдатик без бушлата, с огромным значком дежурного по контрольно-пропускному пункту на худой груди, дрожа от холода, с интересом смотрел на нашу машину, и я вспомнил, что сам точно также глядел на вернувшихся с войны. Без двух недель семь месяцев назад. Всего полгода! В голове не укладывается столь невыносимо короткий срок для того, чтобы в человеке всё перевернулось и появилось понимание смысла жизни, её ценность.

– К машине! – послышался голос вовсе не старшего лейтенанта Есаулова и, спрыгнув вслед за Белазом, я увидел Овчинникова – взводника из минометной батареи с повязкой на рукаве «дежурный по части».

– Становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

Убедившись, что команда выполнена, холёный, уж точно выглаженный и выстиранный вместе с формой, лейтенант строевым шагом подошёл к командиру полка Карпухину, резко вскинул руку к виску и торжественно, будто присягая на верность Родине, отчеканил:

– Товарищ подполковник, сводная группа в количестве девятнадцати демобилизующихся военнослужащих из числа личного состава вверенной вам части прибыла из района выполнения служебно-боевых задач! Потерь нет! Происшествий не допущено за исключением того, что сопровождающий старший лейтенант Есаулов сильно пьян. Прикажете караулу арестовать его?

– Вольно, – тихо скомандовал Карпухин, пропустив мимо ушей замечание дежурного по части о замполите второй роты, и сконфуженный Овчинников продублировал команду, проорав через плечо во всё горло:

– Вольно!

А мы и не напрягались. Не курс молодого бойца.

– Товарищи солдаты и сержанты, спасибо за службу, – также тихо, без тени эмоций, поблагодарил комполка. – Рад, что вернулись живыми и скоро встретитесь с родными. Каждый будет уволен в запас в течение ближайшей недели.

Небрежно коснувшись седого виска широкой пятерней в кожаной чёрной перчатке, комполка безразлично посмотрел на дежурного по части: