– Ай, давайте, сынки, давайте, идите, делайте, что вам надо, – улыбался Арутюнян. – И приходите, буду вас кормить, а то какой я старшина, если у меня солдаты голодные.

Татарин, первым пошёл к умывальнику, я за ним, но сделав всего пару шагов, обернулся и увидел, как сильно хромает прапорщик. Захотел сказать об этом Гафуру, однако тот, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на надраенном до блеска кафеле огромного санузла, опередил меня:

– Я заметил.

Бросив вещмешок в углу да раздевшись до пояса, я нещадно сдирал станком редкую, но дюже колючую растительность на подбородке и ответил другу не сразу, а несколько раз сполоснув лицо едва тёплой, пахнущей ржавчиной водой из-под крана.

– Ему же тогда, при обстреле, коленную чашечку раздробило. Не представляю, как собрать смогли. Даже без опоры ходит…

Чёрт возьми, сколько же я не видел обычных крана, раковины, унитаза? Полгода, а такое ощущение, что вечность. Одичал. И эта вода, которой умывался, была лучшим напитком, что когда-либо пробовал.

– В столичном госпитале да не собрали бы, они и не такие операции, – хмыкнул Татарин и замолк на полуслове, настороженно глядя на вошедшего в умывальник Арутюняна с двумя комплектами новой формы и нательного белья с портянками.

– Ай, нет, сынки, так не пойдёт. Каво стесняетесь? Ай, скидывайте с себя всё тряпьё завшивелое и купайтесь полностью.

– Как тут мыться целиком, старшина? – озадаченно спросил Гафур.

– Как, как? Языком, – улыбнулся прапорщик, и я не сомневался, что он назовёт Татарина излюбленной обзывалкой про петуха, но ошибся.

– Ай, баню вам, да день не банный. Ну, ничего – ничего, главное, живые вы. Ай, как я радый, что живые вы.

Раздевшись донага, я, подобно Гафуру, принялся хлюпаться прямо под краном, досадливо цыкая на каждую упавшую на пол каплю, но прапорщик успокоил.

– Ай, не переживай, лей, дневальный уберёт.

– Где он, дневальный-то? – спросил Татарин.

– Да, старшина, что за бардак в роте? – вторил я.

– Потом скажу, – отмахнулся Арутюнян. – Ай, кончилась наша армия. Так-то давно уже не было, а нынче совсем кончилась. Петухи абаные.

– Кто? – в унисон спросили мы.

– Ай те, кто гражданских сюда допустил, – сожалеюще вздохнул прапорщик и вышел из умывальника. – Вы купайтесь, потом поговорим. Ай, как я радый, что живые вы, как я радый.

Вымывшись с трудом, но, не скрывая удовольствия, мы натянули на себя новое нательное бельё и уселись на широкий подоконник. За тёмным окном шуршал зимний дождь.

– Сейчас? – спросил Татарин.

– Давай, – безразлично ответил я, и Гафур, порывшись в нехитром солдатском скарбе, вынул из своего вещмешка план, завёрнутый в обрывок армейской газеты.

– Помогай, чё расселся…

Через минуту умывальник наполнился сладковатым и вместе с тем тяжёлым запахом дурмана.

– А не спалят? – запоздало спросил я, пыхнув в очередной раз.

– Даже если и так, сам видишь, здесь всем на всё плевать, – успокоил Гафур, принимая у меня косяк, и спросил. – Ты форму дембельскую будешь готовить?

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Давай, завтра в увал отпросимся, купим всё, – предложил Татарин, выпуская изо рта дым. – Ещё дембельский альбом надо тоже сделать. У тебя сколько фоток?

– Не знаю, – опять пожал я плечами и, закашлявшись от наркотика, поинтересовался. – А бабки на покупки где возьмём?

– У старшины попросим, он в долг даст, – невозмутимо ответил мой друг. – Боевые получим, отдадим.

Если никто не наглеет, не проявляет своего неуважения к человеку, то у Татарина всегда всё просто и легко, верные решения принимаются сами собой, и за этим он отлично прячет свою хитрость.

В умывальник уверенно вошли два солдата с котелками, но, заметив нас, остановились в нерешительности, а принюхавшись к запаху дури, заметно удивились.

– Чё, встали? – добродушно спросил Татарин. – Заходите. Какой призыв?

– Два ноль, – ответил один из солдат и принялся мыть свой котелок.

– Только призвались что ли? – догадался Гафур. – Откуда?

Ответить солдат не успел.

– Ты чё, дух? – возмутился я. – Здесь люди лицо моют, а ты объедки свои споласкиваешь. Совсем того?

– А где? – попробовал оправдаться солдат. – В столовском умывальнике очередь и разведчики заставляют ихние котелки мыть.

– Помоешь, не развалишься, или так всю жизнь и собираешься по закоулкам прятаться от того, кто сильнее, – спокойно, но с угрозой в голосе, парировал Татарин. – Ушуршали. Бегом. Оба.

Солдаты послушно ушли и я, расплывшись в широкой улыбке, посмотрел на друга.

– Вот с одной стороны хорошо, что дембель на днях, а с другой плохо…

– С ума сойти, плохо ему, что домой скоро, – удивился Гафур и пошутил словами из анекдота. – Ты выдыхай, бобёр, выдыхай.

Несмотря на саднящее горло, я громко рассмеялся и не сразу смог разъяснить свою мысль.

– Плохо, дедушками побыть не успели толком, покуражиться, а хорошо, что, если бы ты стал дедом, то молодых убивал бы. Вон какой строгий…

– Я не строгий, я справедливый, – перебил Татарин. – Забыл, как нас Колчан с Трофименко ушатывали? И Шкет твой тоже, собака такая. Не жалели. Почесаться лишний раз боялись, убьют же деды, а эти видал, чего творят? Беспредел.

Глядя в одну точку, Гафур о чём-то задумался, а затем, пыхнув последний раз, неожиданно предложил:

– Ты вот про всё это, как вот сегодня с войны мы с тобой приехали, напиши в тетрадке своей. Пишешь, не бросил?

Кивнув, я швырнул остатки косяка в урну:

– Вчера последнюю запись сделал.

Вздохнул, сам не понимая, от чего мне вдруг так взгрустнулось, и, уставив взгляд в пол, тихо произнёс:

– Сто девяносто шесть дней уместились ровно в девяносто шесть листов. Надо же. Как по заказу чьёму. Кончилась война и кончилась тетрадка. Хотя и писал не каждый день …

– Почитай, – удивил Татарин и я внимательно посмотрел на него.

– Почитай, почитай, – настойчиво повторил друг. – А то ты там писал, писал всё время, а что писал, не знаю. Вдруг, про меня плохо писал…

– Да, ну, – отмахнулся я, зная уже, что не смогу отказать.

– Почитай, Курт. Жалко тебе?

Я нехотя слез с подоконника, подошёл к своему вещмешку, развязал его и достал толстую, скрученную в трубочку, тетрадь, перетянутую медицинским жгутом. Вернувшись туда, где так удобно сидел, вновь прислонился голой спиной к плачущему холодом окну и раскрыл свои записи:

– Понедельник, восемнадцатое декабря двухтысячного года, – начал я неуверенно. – Ничего необычного не происходило, если не считать, что утром нас впервые не взяли на боевой. Обычное сопровождение колонны, и вдруг такие непонятки. Поехали все, кроме нас с Татарином. Даже Гитара и Весельчак. Причин не объясняли, но, когда перед обедом в ПВД неожиданно прибыли машины из полка, и в опустевшую нашу палатку неуверенно вошли двое незнакомых военных, на чьих удивлённо-настороженных лицах читалось: «духи», мне подумалось: «Неужели всё? Замена наша?»

– Не, не, не, – внезапно зачастил Гафур, бесцеремонно перебивая меня. – Зачем ты мне про вчера читаешь? Про вчера я и сам знаю. Ты давай, с самого начала читай, как там, что было.

– Зачем? – не понял я. – Что там интересного? Там про тебя и нет почти. Так, мысли мои и всё.

– Как зачем? – не сдавался Татарин. – Это же история, а история, это жизнь, а жизнь, это всегда интересно. Любая жизнь. Война вот кончится совсем присовсем, навсегда, так вот, чтобы больше никогда и нигде её не было, и начнут изучать её в школе, в институте, кино про неё снимать, а у тебя оппа, и записи про неё есть…

– Вот тогда и прочтёшь, – парировал я.

– Шайтан, – беззлобно выругался Гафур и улыбнулся. – Откуда я знаю, где я тогда буду. Может, не будет меня уже. Сейчас мне читай, я сейчас хочу…

– Ерунду не городи. Куда ты денешься?

– Шайтан, – повторил друг ругательство. – Умные мысли в тетрадку пишешь, а того, что в любой момент человек умереть может, не понимаешь. Читай. Я сейчас хочу знать, что ты про нашу войну написал. Мне потом неинтересно будет, я у других уже потом почитаю. Или я потом, может, очень – очень занят буду, и когда мне читать…