– Не раньше весны. Скоро Рождество, а мы будем готовиться к поездке до самой Пасхи. Потому что мы не убегаем, дорогие мои. Мы совершаем запланированное путешествие. Собираемся навестить вашего дядю Гуса в Канаде. Нам нужно выбрать, что мы возьмем с собой, и приготовиться к трудностям. Но мы должны продумать и припасти все, что можно, и помните: никому ни слова.

– Но ведь люди уезжают все время, мэм. Бертрамы на прошлой неделе уехали на Ямайку, и притом с кучей вещей.

– Да, и когда их корабль высадил лоцмана в гавани, американские таможенники забрали все до последнего сундука и узла, так что Бертрамы прибудут на Ямайку в чем были.

– Преподобный Уиллоуби уехал, и его никто не беспокоил.

– Нам это неизвестно доподлинно. Выйти из гавани – совсем не то же самое, что прибыть со всеми пожитками. Мы не знаем – возможно, его обобрали еще до приезда в Галифакс.

– Хотел бы я это видеть.

– Роджер! Чтобы я больше ничего подобного не слышала!

– А слуги знают? – спрашивает Элизабет.

– Я им сама скажу во благовремении, но они с нами не едут.

– Даже Эммелина? – Элизабет явно очень огорчена.

– В Канаде неподходящий климат для чернокожих, – отвечает Анна. – А Джеймс почти калека, он будет обузой в пути.

– Обузой в пути, – задумчиво повторяет Элизабет. – Так что, некому будет готовить наши постели ко сну?

– Какие постели? – спрашивает Роджер. – Ты думаешь, у нас в путешествии будут постели? Ну и простофиля!

– Роджер, не разговаривай так с сестрой.

– Но если она глупая! Нас ожидают приключения. В приключениях не бывает постелей. И еще, Лиззи, тебе лучше одеться в мою одежду.

– Ох, Роджер! Это еще зачем?

– Чтобы защитить вашу добродетель, барышня, – отвечает Роджер. – В лесу будут попадаться индейцы, виги и бог знает кто еще. И волосы тебе лучше остричь.

Элизабет начинает визжать.

– Роджер, каким ты себе воображаешь наше путешествие? – спрашивает Анна.

– Мы совершаем побег! Мы бежим! Abiit, excessit, evasit, erupit! – Роджер уже кричит, движимый духом приключений и мужской склонностью к употреблению латыни, хоть и в чрезвычайно неподходящих к случаю числе и роде.

– Если мы будем путешествовать с таким настроем, то и до Дьяволова Ручья не доберемся, – говорит Анна. – Нет, Роджер, нет. Все должно выглядеть по возможности чинно и обыденно. Я все продумала. Мы не можем поехать в фургоне. На сухом пути слишком много застав и любопытных глаз. Нам придется путешествовать по воде.

– Ура! Я буду грести!

– Нет. Грести буду я.

– А вы, мэм, хоть раз держали в руках весло? – с густым сарказмом спрашивает Роджер.

– Нет, но я не считаю, что это ниже моего достоинства.

– Хвала Господу за то, что хотя бы я умею грести.

– Ты тоже можешь грести. Ты крепкий мальчик. Точнее, уже крепкий молодой человек.

Роджер смягчается:

– Ну что ж, я возьму пистолеты.

Он давно заглядывается на пистолеты отца.

– Думаю, что пистолеты лучше взять мне и очень хорошо их спрятать, – говорит Анна.

Элизабет тем временем думает, и похоже, что мысли у нее нерадостные.

– Moeder, ты говорила про обузу в пути, – произносит она упавшим голосом. – А ты подумала про Ханну?

– Да, Элизабет. Ханна будет твоей заботой.

Элизабет разражается слезами.

Ханна и впрямь станет заботой. Ей, бедняжке, еще нет одиннадцати, но ее ужасно мучают зубы. Она может есть только мягчайшую пищу; ее пока не сажают за стол со взрослыми – из-за неаппетитной привычки жевать мясо, пока она не высосет из него все соки, а потом выкладывать непроглоченные серые комья на край тарелки. Оттого что Ханна так мало ест, она плохо растет; она выглядит как шестилетний, и притом худосочный, ребенок. Из-за всего этого у нее уже заметно искривлен позвоночник, но Анна не позволяет называть искривление горбом. Анна уверена, что дочь выправится, как только ее избавят от доставляющих страдания зубов, но когда это произойдет? Зубные врачи в Нью-Йорке редки, но Ханну сводили к одному из них; лечение состояло в том, что врач при помощи инструмента, именуемого «пеликан», высверлил несколько ее молочных зубов, чтобы дать дорогу растущим постоянным. Ханна все это время визжала с громкостью, удивительной для такого крохотного существа. Она – живая, ходячая зубная боль, и похоже, помочь ей нечем. Кроме зубов – и, вероятно, из-за них, – она страдает, как выразился врач, катаром ушей, и из-под повязок, которые преданная Эммелина меняет каждый день, течет мерзкая желтая жижа. Судя по всему, Ханну ожидает глухота; Анне уже трудно любить такого ребенка. У Элизабет доброе сердце, и она жалеет сестру, но Ханна не откликается на жалость. Она полна злобы; она дергает Элизабет за красивые каштановые кудри и визжит, протестуя против судьбы, заточившей ее в маленьком некрасивом теле, исполненном боли.

Роджер зовет ее мелкой врединой, и Элизабет сердится на него за это, хотя во всем остальном боготворит своего отважного, здорового, красивого брата.

Она не сомневается, что Ханна станет ее заботой и обузой.

Следующая сцена в чинной, элегантной гостиной дома на Джон-стрит кажется такой нелепой, что я задаюсь вопросом: уж не решил ли режиссер этого фильма, кто бы он ни был, надо мной поиздеваться. Ибо я все еще воспринимаю это как фильм. Что мне остается делать?

Я вижу, как Анна, женщина с безупречными манерами, стоит на коленях в кресле; в руках у нее деревянное весло, которым она бьет направо и налево по воображаемой воде.

– Нет, мэм, нет! Сначала удар, длинный и ничем не стесненный, а в конце – поворот в виде крючка. Но не слишком резкий! Так вы вгоните лодку в берег! Давайте я покажу еще раз. Смотрите… вот так… длинный легкий взмах, и не слишком быстрый, а потом крючок – когда вы уже размахнулись настолько, насколько можете. Еще раз. Уже лучше, но пока не идеально. Еще раз.

Роджер учит мать грести в каноэ. Как часто бывает с мальчиками, получившими власть над взрослым, он склонен к тирании. Анна пыхтит от непривычных усилий, скрюченные ноги немеют. Но Роджер уверяет, что стоять на коленях необходимо; сидеть в каноэ негде; ей придется стоять так часами, часами, и нет иного выхода, кроме как привыкнуть к этой позе, к усилию и к тому, что Анне кажется унижением.

Элизабет тем временем лежит животом на табуретке так, что все остальное тело на весу. Она дрыгает руками и ногами, подобно гальванизируемой лягушке.

– Ох, Роджер! Ну пожалуйста! Я больше не могу!

– Надо, барышня.

– Я сейчас упаду в обморок! Я знаю, что упаду!

– Лиззи, если ты упадешь в обморок в воде, то утонешь. И Ханна утонет. А теперь слушай внимательно: если каноэ перевернется, ты должна схватить Ханну за волосы, сбросить башмаки и плыть к берегу. И смотри, держи голову Ханны над водой.

– Но вода попадет мне в рот. И она будет грязная.

– Вполне возможно. Но ты дочь солдата, как мама повторяет ежедневно. Ты должна быть храброй и решительной и спасти Ханну.

– Ох, Роджер! Ты думаешь, мы перевернемся?

– Очень возможно. Каноэ – капризная штука.

– Я никогда не научусь!

– Либо научишься, либо утонешь. Если течение будет очень быстрое, тебе лучше всего уцепиться за каноэ, и я спасу тебя… после того, как спасу маму. И Ханну, конечно. Хотя пока я буду их спасать, каноэ далеко унесет течением, так что не жди чудес.

– Я утону!

– Не утонешь, если научишься плавать. Ты должна укреплять мышцы. Такая большая, сильная девочка! Как вам не стыдно, барышня!

Слезы Элизабет. Упреки Анны. Но обе они – женщины своего времени и привыкли в подобных делах подчиняться мужской власти. Каждый вечер гостиная превращается в спортзал, а Роджер – в строгого тренера. Он страшно наслаждается этим, так как его тиранство служит несомненно важному делу.

Однако радости выпадают не только Роджеру. Дом Гейджей пока избежал налета мародеров, грабящих все лоялистские дома подряд. Федеральные власти выражают сожаление, но отговорка у них каждый раз одна и та же: ночная стража малочисленна, перегружена работой и не может присутствовать везде одновременно; бессмысленно даже требовать, чтобы на Джон-стрит поставили часовых. Похоже, власти не горят особым желанием защищать дома тори. Здесь Анне и удается проявить себя.