— Партия и правительство, — сказал он, — доверили мне вручить это знамя вам, зная, что вы будете достойны его.

Он протянул древко знамени Проскурякову. Проскуряков принял знамя, опустясь на колено.

И весь полк опустился перед знаменем на колени.

— Родина, слушай нас! — проговорил Проскуряков на коленях.

И полк, коленопреклоненный, повторил за ним:

— Родина, слушай нас!

— Сегодня мы приносим тебе святую клятву верности, — продолжал Проскуряков, — сегодня мы клянемся еще беспощаднее и яростнее бить врага, неустанно прославлять грозную силу советского оружия…

Ховрин слушал и не узнавал этих слов, написанных им самим вместе с Луниным, — такими сурово-торжественными казались они, медленно и негромко произносимые Проскуряковым и повторяемые полком, стоявшим на коленях перед своим знаменем.

— Родина, пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят землю, стонущую под фашистским сапогом, пока в груди бьется сердце и в жилах течет кровь, мы будем драться, не зная страха, не ведая жалости, презирая смерть во имя полной, окончательной победы.

Так клялся полк перед своим новым знаменем, завоеванным подвигами живых и тех, кого уже не было в живых.

— Гвардейцы не знают поражений… — продолжал Проскуряков.

«Правда, правда! — подумал Ховрин. — Их мало, но они ни разу не были разбиты».

— Гвардеец может умереть, но должен победить… — сказал Проскуряков.

«Правда, правда»! — думал Ховрин, как будто слышал эти слова впервые. Слезы выступили у него на глазах — может быть, от слишком резкого ветра, дувшего прямо в лицо.

— Под знамя смирно! — скомандовал Шахбазьян, начальник штаба.

Полк поднялся. Проскуряков, со знаменем в руках, прошел по всей цепи, и знамя проплыло над всеми головами. Он вручил его знаменосцу. Полк, отчетливо видный на белом снегу, прошел вслед за новым своим знаменем мимо Жданова, мимо командующего ВВС.

Быстро темнело.

«Может умереть, но должен победить, — повторял Ховрин, жмурясь от ветра. — Правда, правда…»

Слухи о том, что полку вот-вот дадут новые самолеты, стали проникать на аэродром еще весной.

Всё упорнее рассказывали, что советская промышленность стала выпускать новые самолеты-истребители, которые по всем показателям гораздо лучше прежних. Некоторые даже видели их, — правда, издали, в полете. Из всех их качеств особенно прельщала летчиков быстроходность. Утверждали, что эти новые самолеты куда быстроходнее «Мессершмиттов-109», и летчики мечтали о том, как, получив их, расправятся с «Мессершмиттами».

Однако неделя шла за неделей, а новых самолетов полк не получал. Время от времени в полк подбрасывали то один самолет, то другой, — но всё это были «И-16», такие же много раз пробитые и много раз побывавшие в ремонте, как те, которые находились в полку с начала войны. Правда, это означало, что какие-то части вооружают новыми самолетами, а старые самолеты забирают у них и передают на усиление другим частям; следовательно, перевооружение авиации идет, движется.

— А раз движется — значит, дойдет и до нас, — рассудительно говорил комиссар полка Ермаков. — Нужно только подождать.

— Как же, дождемся… — хмуро говорил Проскуряков.

Всегдашний трезвый и спокойный оптимизм Ермакова раздражал его. Он не мог примириться с тем, что его гвардейский полк как бы обходят.

— И дождемся, — отвечал Ермаков.

— А пока в наш полк сметают мусор со всех фронтов! — ворчал Проскуряков. — Мы что ж, хуже других?..

— Мы никого не хуже, да другие сейчас, видно, нужнее, — говорил Ермаков всё с той же рассудительностью.

— Это кто же? — спрашивал Проскуряков, и огромное лицо его краснело. — Где же это нужнее? — гудел он обидчиво. — И так уж немцы над озером совсем изнахалились — с тех пор как лед сошел, каждый день норовят бомбить перевалочные базы…

Проскуряков был прав: с тех пор как лед растаял и грузы для Ленинграда переправлялись через озеро на баржах, значение истребителей, несущих охрану, еще увеличилось, потому что большие баржи были уязвимее с воздуха, чем грузовые машины. И всё-таки в душе Лунин больше соглашался с Ермаковым. С приходом теплых дней на юге началось новое наступление немцев, и он чувствовал, что события, назревающие там, вдали, гораздо грандиознее и важнее всего, что сейчас совершается здесь, у Ленинграда.

За весну в полк прибыло и несколько новых летчиков. Но, так же как самолеты, летчиков этих, в сущности, неправильно было назвать новыми, были это люди, раненные в начале войны на разных фронтах, отлежавшие свое в госпиталях и теперь вернувшиеся в строй. Одного летчика получил и Лунин в свою эскадрилью. Впрочем, летчик этот никогда ранен не был, да и летчиком его назвать можно было только условно.

В полк привез его комиссар дивизии Уваров: прилетел на своем «У-2», а сзади у него сидел высокий сержант с костистым лицом, довольно угрюмый на вид. Звали его Антон Кузнецов, и до случайной встречи с Уваровым он служил в одном из аэродромных батальонов — корчевал пни, подметал снег.

— А, знакомый! — сказал, увидя его, Уваров, обладавший замечательной памятью на лица.

Этого Кузнецова он встречал до войны в одном из лётных училищ и сразу припомнил его историю. Кузнецов был исключен из училища за пьянство.

Он тоже узнал Уварова и стал еще угрюмее.

— Как вы сюда попали? — спросил Уваров.

— На войну, товарищ полковой комиссар? — переспросил Кузнецов, вытянувшись перед Уваровым. — По мобилизации.

В этом нарочито глупом ответе был вызов, но Уваров сделал вид, что ничего не заметил.

— Не на войну, а в батальон аэродромного обслуживания.

— Сюда в батальон? Выпросился, — объяснил Кузнецов уже без всякого вызова, но всё так же хмуро. — Меня хотели в какую-то автороту направить, потому что я с мотором знаком, а я выпросился в аэродромный батальон. Всё-таки к самолетам поближе.

— Любите самолеты?

— Люблю…

Он умолк. Этот разговор явно тяготил его.

— А летать не разучились? — спросил Уваров.

— Не знаю… С тех пор не пробовал…

— А хотели бы попробовать?

Кузнецов исподлобья посмотрел на Уварова — не шутит ли.

Но Уваров не шутил.

— Вы, конечно, курса не кончили, но я помню, как вы летали, — сказал он. И как вы стреляли по конусу, помню… Из вас получится летчик-истребитель. Как вы думаете?

— Не знаю, — сказал Кузнецов.

Он всё еще не был убежден, что Уваров говорит серьезно.

— А я знаю, — сказал Уваров. — Раз я вам говорю, что из вас получится летчик-истребитель, можете не сомневаться. Было бы желание…

— Желание есть, товарищ полковой комиссар, — проговорил Кузнецов твердо.

В полку к Кузнецову отнеслись недоверчиво. Летчики не верили в его уменье летать. Но особенно не понравился он Ермакову. Ермаков был человек непьющий, глубоко презиравший пьяниц и склонный относиться к ним сурово. Он поморщился, услышав, что Уваров хочет назначить Кузнецова во вторую эскадрилью.

— В такую эскадрилью, товарищ полковой комиссар!

— Ну так что ж, — сказал Уваров. — Лунину нужен ведомый.

— А если он запьет?

— Он теперь не пьет.

— Совсем не пьет?

— Совсем.

— Простите, товарищ полковой комиссар, а откуда это известно?

— Он мне сказал.

— Ах, вот что… — протянул Ермаков, не смея спорить с комиссаром дивизии, но откровенно дивясь его легковерию. — А если он всё-таки запьет?

— Тогда отправьте его в штрафную роту, — сказал Уваров. И прибавил, смеясь:

— И меня вместе с ним.

Кузнецову дали один из новоприбывших «И-16», и под руководством Лунина он произвел несколько пробных полетов. Летал он сначала неуверенно, чувствовалось отсутствие навыка и тренировки, но Лунин опытным взором инструктора, обучившего за свою жизнь сотни летчиков, сразу подметил и оценил его находчивость, понятливость, упорство и отвагу.