— Я? — спросил он.

— Вы, раз у вас сейчас свободное время есть. Через озеро и назад.

— Слушаю, — сказал Лунин.

Подумав, он спросил:

— А в Ленинград заехать можно?

— У вас кто-нибудь есть в Ленинграде?

— Нет, никого… — ответил Лунин. — Да, есть…

— Что ж, заезжайте. Возьмите в продчасти, что вам по норме положено, сухим пайком вперед. А на кого вы эскадрилью оставите?

— На Серова.

— На Серова? — переспросил Уваров и задумался.

«Ох, после вчерашнего не разрешит на Серова оставить», — подумал Лунин.

— Ну что ж, оставляйте на Серова, — сказал Уваров. — Он почувствует ответственность, это ему полезно будет. Вы, кажется, здесь живете…

Лунин обернулся и увидел, что стоит у раздвоенной березы. Уваров довел его до самого дома.

— До свидания, — сказал Уваров и ушел.

Штабом полка называли избу, в которой жили Проскуряков, Ермаков и начальник штаба Шахбазьян, а командным пунктом полка — землянку, в которой днем и ночью находился оперативный дежурный старший лейтенант Тарараксин. Как известно, должности оперативного дежурного не существует, дежурство это несет группа лиц из командного состава полка, поочередно сменяя друг друга. Но старший лейтенант Тарараксин был прирожденный оперативный дежурный, настолько лучше, чем все остальные, исполнявший свои обязанности, что с первого дня он дежурил постоянно, и его не сменяли, а только «подменяли» на. несколько часов в сутки, пока он спал или ел.

Это был очень долговязый, сутуловатый малый лет двадцати трех, с робкой улыбкой и добрыми глазами. Цвет лица у него был землистый, вероятно, оттого, что его жизнь проходила под землей. Он первый узнавал о всех воздушных боях, но по неделям не видел неба. Раз сорок в сутки он в разные концы сообщал по телефону о состоянии погоды, но сам про погоду знал только из метеосводок. Сгорбился он, вероятно, тоже оттого, что низкий потолок землянки никогда не давал ему вытянуться во весь рост. В огромной, мешковатой черной флотской шинели с коричневыми пятнами на боках от частого прикосновения к раскаленной жестяной трубе печурки сидел он перед шестью телефонными аппаратами, кричал разом в две трубки и держал связь с эскадрильями, с дивизией, со штабом ВВС КБФ, со всеми аэродромами, с флотом, с тремя фронтами — Ленинградским, Волховским и Карельским. Его знали тысячи людей на огромном пространстве от Кронштадта до Вологды и от реки Свири до станции Будогощь — не его самого, а голос его и фамилию. Он слегка заикался, и поэтому его называли Тарарараксиным, и даже Тарарарарараксиным. Он тоже знал всех и всё. Ни один самолет в районе Ладоги — ни наш, ни вражеский — не мог подняться так, чтобы об этом не знал Тарараксин. Да что самолет — он знал каждый рейс каждой машины автопарка тыла дивизии! Вот почему Лунин, собравшись ехать через озеро в Ленинград, засел со всей своей поклажей на командном пункте полка и ждал, пока Тарараксин, звоня по телефонам; найдет машину, которая может его захватить.

Поклажа у него оказалась неожиданно тяжелой, потому что, когда два дня назад в полку стало известно, что майор Лунин собирается в Ленинград, ему со всех сторон стали приносить хлеб, банки консервов, кульки с пшеном, концентраты:

— Вот, товарищ майор, отвезите вашим родным…

— Да у меня нет там родных…

— Ну всё равно, кому-нибудь отдайте…

Все эти принесенные ему остатки пайков да свой собственный паек за четыре дня вперед Лунин сложил в два мешка, а мешки связал так, чтобы один висел на груди, другой на спине, и поклажа получилась такая увесистая, что даже он с трудом взваливал ее на плечо. На командном пункте полка засел он с вечера, потому что Тарараксин сказал ему, что машины из тыла дивизии обычно проходят здесь на рассвете. Ложиться ему не хотелось, и он продремал всю ночь на скамейке возле жаркой печурки под звон телефонов, под раскатистый голос Тарараксина.

— Температура всё падает, майор, — говорил Тарараксин Лунину. — Ветер северо-восточной четверти, небо ясно. Вас на озере поморозит.

И действительно, когда часа за два до рассвета Лунин вышел из землянки поглядеть на звёзды, холодный воздух обжег ему горло. Млечный Путь был отчетливо виден, каждая звездочка мерцала отдельно. Снег звонко хрустел под ногами, треск деревьев в лесу можно было принять за винтовочные выстрелы. Лунин вернулся в землянку и сразу заснул, присев возле печки. Проснулся он, услышав громкий голос Тарараксина, спрашивающий:

— Ну как, майор, вы на этой поедете или будете ждать следующей?

Лунин вскочил.

— Конечно, на этой, — сказал он. — Она уже здесь? А чем она нехороша?

— Да тяжела очень, — сказал Тарараксин. — Снаряды везет.

— Не всё ли равно! Мне лишь бы ехать.

Ему надоели все эти сборы и ожидания. Взвалив на плечо свои мешки, он торопливо вышел из землянки.

Холодное солнце только что встало над лесом, и снег так ярко сверкал разноцветными огнями, что Лунин зажмурился. Огромный «ЗИС» с невыключенным мотором стоял перед землянкой, дрожал и фыркал. Деревянные ящики заполняли весь его кузов. Радиатор его был укрыт и увязан тряпками, рогожами, рваным ватником. Маленький шофёр в громадных валенках нетерпеливо похаживал рядом и ежился, весь в клубах пара. Круглое, очень юное лицо его было черно от мороза, мазута и копоти.

— Скорей, скорей, товарищ командир, — сказал он Лунину без особой почтительности. — Нет, мешки с хлебом в кузов нельзя, — стащат еще. Давайте их сюда, в кабину. Уж как-нибудь поместимся…

Он насмешливо и с чувством превосходства смотрел на Лунина, который казался неуклюжим в своем светлом, чистом тулупе и в новеньких, необношенных валенках, только что со склада. Однако охотно и расторопно помог ему освободиться от мешков и расположить их в кабине.

— Нет, так нельзя их класть, — сказал он. — Так вы дверцу мешком загородили. А если прыгать придется, как же вы дверцу откроете?

— Прыгать? — спросил Лунин.

— Ну да, если под обстрел попадем. Вот мы их здесь положим. Вы в эту дверцу прыгать будете, а я в эту…

Они уселись и сразу поехали. С грохотом покатили они по улице деревни. Над трубами изб уже стояли прямые, золотые от солнца столбы дыма, казавшиеся неподвижными. Вот и крыльцо столовой. Деревня кончилась. Потянулась узкая, извилистая лесная дорога между двумя рядами елок. Машина ходко шла по хорошо укатанному снегу, наполняя застывший в морозном воздухе лес лязгом и грохотом. Но сидеть было не совсем удобно: мешки мешали выпрямить ноги.

— Это и лучше, что неудобно, — сказал шофёр. — Не уснешь. Некоторые шофёры подвешивают котелки в кабинах, чтобы стукали по затылку и не давали уснуть. Или винтовку за спиной приладят, чтобы врезалась в лопатки… На таком морозе всегда в сон клонит. На озере бело, ничего, кроме белого, не видишь, морозом прихватит — и засыпаешь. Словно колдовство.

— Вы с самого начала видели, как строили дорогу через озеро? — спросил Лунин.

— С самого начала никто здесь не видал. Самое начало в Москве было. Рассказывают, в Москву осенью затребовали все труды про наше озеро.

— Труды?

— Ученые. Всё, что написано. Ведь лед у нас хитрый, подлый лед, с ним без науки нельзя. В Центральном Комитете партии прочитали и сказали: строить. А уж дальше я всё сам видел — с ноября, когда озеро покрылось первым льдом. Провод через озеро перетянули, вешки на льду поставили — вот и вся дорога. Стали продовольствие в Ленинград перебрасывать — впряжется красноармеец в салазки и волочит их на другой берег перед самым носом у немцев. За день перейти не успеют, куда там… так на голом льду и ночуют. Много ли на салазках перевезешь!.. Вот как эта дорога начиналась.

— А когда же машины пошли?

— До машин еще лошади ходили. В Кобону с железной дороги разными тропками непроезжими, потому что настоящих путей тогда не было, навезли продовольствия и пригнали лошадей. Стали лошадьми продовольствие на тот берег перевозить — машины еще проваливались. Двинулись через лед обозы. Я сам этих лошадей видел, когда в первый раз через озеро ехал. Прямо скажу, рисковое это тогда было дело — на машине по льду. Одна машина ничего, а плохо, когда получалась пробка и машины скоплялись. Лед лопнет, и пока через трещину мост наладят, машин сорок наберется. И вдруг весь лед под всеми начинает оседать, и вода выступает и плещет по колесам, и груженые машины сами собой боком ползут к трещине, переворачиваются и проваливаются. А тут еще немец заметит — и давай крыть! Вот когда страшно…