3. Выразительный язык газеты, телевидения и радио создается тропами, реминисценциями, аллюзиями и пр. Язык публицистики тем и отличается от языка художественной литературы, что в первом случае фундаментальное средство подачи информации – это максимальная точность в изложении фактов и цитаты в их подтверждение, которые еще и оживляют их, создают некоторую образность; а во втором же – напротив: основное средство художественного повествования и описания есть образность. Одним словом, в публицистике работа идет от факта, а в художественной литературе – от образа.

4. Да, я использую жаргонизмы в своей речи. Для меня они не столько средство коммуникации, сколько эмоции и привычка. Но чаще использую нейтральную лексику.

5. Отрицательное. Новости смотрит вся страна, здесь нужно быть очень и очень аккуратным в подаче информации и осознавать свою ответственность.

6. Когда они без пояснения для обычной аудитории и в рамках популярной передачи – отношусь негативно. Это определенно лишняя информация для неспециалиста.

7. Вообще, честно говоря, недопустимо. Недопустимо ни в каком виде. Все знают, что это отличный способ снять стресс, эмоции и т. п. Но нигде в классической литературе мы не видим этого. И язык СМИ должен быть максимально приближен к идеалу. Если все-таки мата не избежать, то надо указывать на его присутствие в теле- и радиоречи при помощи звуковой защиты.

Чувство нормы, знание, «что такое хорошо, а что такое плохо», не должно никогда покидать человека.

8. Объяснение многочисленных нарушений языковой формы – это большое присутствие «новых» журналистов: спортсменов, КВНщиков – простите за правду, – светских львиц и т. п. Подробно об это я уже говорила выше. Типичные стилистические ошибки – это неверные ударения, неверное построение предложений, неверное склонение составных числительных и заимствованных слов, имен собственных, неправильное словообразование.

9. Мне кажется, они способствуют появлению новых (причем не имеющих аналога в русском языке) слов, таких как «форум», «чат», «спам» и т. п.

10. Журналистам нужно для начала осознать, чем они занимаются и какая гигантская власть в их руках. А потом подумать и написать текст, достойный называться журналистским, написанный с уважением к своему читателю. Недопустимо, если сегодня работник СМИ пишет для «МК» и зарабатывает «свой хлеб», а завтра приходит на телевидение и говорит, что «нация деградирует». Ну и, конечно, поменьше бы «самоучек» и, как я их назвала выше, «новых» журналистов. Все-таки журналистика – это ОЧЕНЬ И ОЧЕНЬ ответственное дело. И если ты боишься затрагивать серьезные социальные темы, пиши хотя бы так, чтобы тебя нельзя было бы обвинить в уничтожении русской мысли, великого русского языка!

1. Так сразу-то и не скажешь. Во всяком случае, два процесса очевидны. С постепенным расслоением населения язык расслаивается не менее интенсивно. Как некоторым людям страны при полном отсутствии общих ценностей уже становится трудно найти общие темы для разговора, точно так же им трудно друг друга понимать. Я абсолютно не убежден, что московский клерк способен понять жалобы или, наоборот, восторги жителя деревни Колбашево под Томском. Это явно люди, говорящие на разных языках, с разными значениями слов, и этим обусловлено частое непонимание писателя и читателя. Когда, скажем, ты пишешь в «Известиях», которые читают не только в Москве, то убеждаешься в дикой разнице во времени, в языке – во всем – с читателем, допустим, в Саратове. Он просто не понимает половины того, о чем написано, или понимает это по-своему. Это один процесс.

Второй, к сожалению, столь же наглядный. Это очень заметная редукция языка. Он сокращается. Отмирают целые слои, связанные с очень резкой редукцией жизни. В стране остается все меньше занятий, востребованных и актуальных, все меньше людей, которые ей нужны. Сельский язык вообще практически умер, потому что количество мертвых деревень за последние двадцать лет выросло на треть. Соответственно, язык горожанина включает в себя всё меньше понятий и всё больше слов-сигналов, за которыми нет никакого содержания. Слово «суверенитет», например, начинает означать все – не только то, что мы хотели бы быть независимыми от других. Это значит, что говорящий подписывается под своей политической лояльностью, в принадлежности к определенному движению. «Суверенитет» начинает подразумевать еще и ненависть ко всему остальному миру, что в значении этого слова никак не заложено. То есть у слова «вымывается» содержание и «вдувается» некий фактор смыслов, который к первоначальному смыслу имеет очень касательное отношение.

2. Язык газеты должен быть прежде всего богат, так же как язык книги. Потому что у читателя должно быть ощущение, что он общается с живым существом, а не с плоской стенкой. Я за то, чтобы язык газеты был индивидуален и чтобы рерайт был упразднен как класс. Здесь у меня нет никаких претензий.

Телевидение рассчитано на мгновенное слуховое, зрительное восприятие. Язык здесь (и даже на радио, где человек должен быстро понимать то, что говорят) играет роль вспомогательную. А язык газет должен быть так же богат или, по крайней мере, так же индивидуализирован, как в книге.

3. Я думаю, что принципиальной разницы нет, поскольку лучшими публицистами всегда были писатели. Для меня разница между образцовой и хорошей публицистикой – это разница между военной публицистикой Алексея Толстого и Ильи Эренбурга. Толстой обращается к человеческому в человеке. Эренбург будит ненависть. Это сиюминутный отзыв. Мне кажется, что Толстой более прав. Потому что человеческое находится глубже и его реакции прочнее. Толстой более индивидуализирован, более сюжетен. В Эренбурге много гремучей трескотни, притом что его публицистика «прямого действия».

Я за то, чтобы она была как можно больше похожа на литературу, чтобы границы не было. Все равно лучшая военная публицистика – это стихи Симонова, которые одновременно и высокая литература. Я вообще никогда журналистику и литературу не разделяю.

4. Только в том смысле, может быть, что проникает «падонский» язык: «кросавчеги» – все, что я сам использую в разговорах с людьми (с детьми, иногда с женой). Никакого другого влияния нет.

5. Я не делаю из этого трагедии. Примерно такое же, как к американским джинсам. Если нет своих достаточно хороших, можно носить американские. Знаете, как замечательно сказано в «Фаусте»: «Зачем во всем чуждаться иноземцев? Есть и у них здоровое зерно. Французы не компания для немцев, но можно пить французское вино».

6. Если говорить об экономических терминах, наверное, им нет российского аналога. Если говорить о других – не замечаю.

7. Да, использую. И не вижу разницы между жаргоном и обычной речью. Моя речь на 90 % состоит из разных жаргонов: профессиональных, филологических, журналистских, уличных, детских. Слово «жесть» давно уже не является жаргоном. Это обозначение жанра.

Я думаю, что грань между жаргонизмом и нормативной речевой культурой постепенно стирается. Что мы можем назвать жаргонизмами? Какую-то уличную речь? Не думаю, что она так уж серьезно (если только это не мат) проникает в нашу речевую практику и так резко выделяется. По-моему, сегодняшняя более-менее культурная молодежь, – по крайней мере, уж не отморозки – разговаривает грамотным и довольно изящным литературным языком, а их жаргон очень смешон. Он интеллектуальный, а не профессиональный. Вообще, жаргон придумывается с двумя целями – либо как арго (это попытка скрыть суть того, о чем говорится) или как язык группы «посвященных», повод заставить себя уважать. Вот, дескать, мы так общаемся. Это как в газете: «дедлайн», «рерайт»… Особенно при новичках мы эти профессионализмы старательно упоминаем, чтобы они обалдели от нашей чудовищной элитарности, продвинутости. Это свойство языка, мне кажется, – попытка сделать жизнь более веселой. Молодежная речь мне очень нравится. Когда человек вместо того, чтобы сказать: «Я сильно напился», говорит: «Меня растопырило» – это же не жаргон, это метафора.