Сейчас меня впервые встревожил наш парижский образ жизни. Не в силах заснуть, уставившись на медленно светлеющий прямоугольник окна, я впервые ощутил, что мы с женой два разных, отдельных человека и ничто – никакая любовь, никакая привязанность – не способно уничтожить пропасть между нами. У нее свои предпочтения, мысли, чувства, секреты, у меня – свои. Что случилось между ней и Люпоном? Было ли что-нибудь с прочими прожигателями жизни? Я вдруг вспомнил, как после знакомства со знаменитым автогонщиком Борисом Ивановским Елена страстно заинтересовалась автомобильными состязаниями. Потом появился какой-то шахматный гений, у которого она брала уроки. Подозрения тлели углями, прожигая доверие и привязанность и не позволяя заснуть. Я затаптывал их, я запрещал себе эти мысли, но они уже успели опалить мою нежность к жене.

Утром дом наполнили солнце и запах кофе. В коридоре по пути в ванную комнату я наткнулся на расстроенную Елену с черной туфелькой в руке.

– Доброе утро, – она привычно поцеловала меня в небритую щеку и предъявила поцарапанные каблуки: – Смотри, совершенно новые туфли, из крокодильей кожи, между прочим! Пока бежала вчера, убила их о булыжники. Теперь только выбросить.

От слова «убила» меня передернуло, но она этого не заметила.

– И еще умудрилась забыть в ресторане шляпку. Кстати, этот твой Дерюжин – мы в дороге поболтали – ужасно симпатичный человек. И галантный, проводил меня до подъезда.

У нее весело заискрились глаза, и ямочки на щечках то появлялись, то пропадали.

– Дерюжин – дворянин и полковник, герой Брусиловского прорыва, – заявил я хмуро, словно проводить Елену до дверей требовало невиданного мужества.

– То-то он мне сразу понравился! Давай как-нибудь пригласим его к нам?

Суше, чем намеревался, я сообщил:

– Вчера убили Люпона.

Она выронила туфлю:

– Как это? Мы же только вчера ужинали…

Почему-то меня покоробило, что смерть антиквара потрясла ее.

– Он выбежал за тобой из ресторана, и кто-то застрелил его.

– Он выбежал за мной? Я даже не заметила.

– Его нашли раненным под мостом у ресторана и привезли ко мне. Он скончался на моем операционном столе.

– Боже мой… А убийцу нашли?

– Пока нет. Но швейцар и метрдотель донесли, что у тебя с ним произошел некий конфликт…

– У меня с ним ничего не произошло, я же вчера рассказала тебе! Он просто пристал ко мне!

Возразить было нечего, я прошлепал в ванную. Елена осталась дожидаться в коридоре. Когда я вышел, она последовала за мной в гардеробную.

– Ты считаешь меня виноватой?

Я молчал. Она обошла вокруг, положила руки мне на грудь.

– Саша, наверное, я виновата, что приняла его приглашение, но откуда я могла знать?..

– Конечно, не могла. Кто может знать, к чему приведет красивую женщину постоянное веселое времяпровождение без мужа, но в компании светских повес? Не волнуйся, я заберу твою шляпку.

В ней словно выключился свет. Между нами возникло электрическое напряжение.

– Я… я не верю, что ты обвиняешь меня. Ты подозреваешь меня в чем-то?

– Я тебя ни в чем не подозреваю. Подозревает полиция.

Она тряпичной куклой осела на стул.

– Меня? Полиция думает, что я застрелила Люпона? С какой стати?

– Не волнуйся, подозревают не только тебя. Но ваша ссора и то, что он побежал за тобой… и ты так долго добиралась до госпиталя…

– Саша, ты же не веришь этому, правда?

Я воевал с запонками.

– Конечно, нет. Но хорошо бы доказать это полиции. Я сейчас поеду, попробую поговорить с метрдотелем ресторана.

– Нет, подожди, не оставляй меня! Я с ума сойду от тревоги! Побудь со мной!

– Как только с тебя снимут обвинение в убийстве, дорогая, – пошутил я, но по ее дернувшемуся лицу догадался, что шутка не удалась. – А сейчас действительно надо как можно быстрее найти истинного виновника.

Она прижала ладонь ко лбу и, словно не понимая ни моих слов, ни своего положения, повторила:

– Не уходи. Я так надеялась, что мы проведем этот выходной вместе. Ты так редко свободен по утрам. Я думала, мы сходим в нашу кондитерскую, а потом в синема.

– Не сегодня.

Я никогда не мог разглядеть ее лицо так, как видел чужие лица – со всеми чертами и особенностями. Я глядел на нее не столько глазами, сколько сердцем, и нежность туманила детали. Черты Елены неизменно сливались в моем мозгу в родной образ, как сливаются в привычный облик черно-белые пятна на старой фотографии. Отмечались только перемены: обрезанные, высветленные и уложенные аккуратными волнами локоны, черный ободок вокруг знакомых аквамариновых лагун глаз, коралловое сердце губ. Зато, как рентгеновский аппарат видит лишь смутные контуры внешних тканей, но при этом проникает внутрь тела, так же четко я ощущал каждое ее переживание. Она расстроилась, а я, дурак, поддался собственному угрюмому настроению, сказал себе, что стараюсь ради нее, и остался непреклонен.

Больше всего меня волновал браунинг. В любой момент квартиру могли обыскать, и мнение Дерюжина о ненадежности баллистических заключений не давало покоя. Полностью избавиться от оружия я не решился – инспектор Валюбер дал понять, что Елена покамест основная подозреваемая. Если дело дойдет до обвинения, не исключено, что эта экспертиза, при всей ее сомнительности, может оказаться нашим последним шансом на оправдание. Разумнее всего будет спрятать пистолет в надежном месте.

Но сначала – в «Ля Тур д’Аржан» расспросить обслугу о вчерашнем.

С браунингом в кармане я доехал на метро до станции «Сен-Мишель», оттуда в кружевной тени старых лип и каштанов прошел по набережной мимо лотков букинистов и раскладывающих букеты цветочниц.

Весеннее утро было влажным и солнечным, мощеный берег Сены еще не высох от утренней росы. Маленькое паровое судно тащило по реке похожие на гробы баржи, отфыркиваясь от ночных преступлений клубами черного дыма. У самого тоннеля под мостом Турнель на булыжниках застыли высохшие ржавые подтеки зловещего пятна. От него целая дорожка следов вела по узкой боковой лестнице на верхнюю набережную. Если убийца и оставил какие-либо следы, их давно затоптали обслуга ресторана, друзья Люпона и санитары.

Жалюзи нижнего этажа «Ля Тур д’Аржана» были по-прежнему опущены, дверь заперта. Я прошелся вдоль набережной Турнель, свернул на рю Кардинал Лемуан, еще раз внимательно оглядел асфальт в поисках окурков, крови – любых следов, которые мог упустить в предрассветных сумерках. Но на мостовой валялись только обрывки газет, собачьи фекалии и прочая дрянь.

В кафе на рю Кардинал Лемуан уже опустили выцветшие от солнца полотняные маркизы и официант выставлял на тротуар мраморные столики и соломенные стулья. Одновременно он следил за моими кружениями по перекрестку. Я сел так, чтобы видеть дверь, ведущую в «Ля Тур д’Аржан».

– Кафе-о-ле и сегодняшние газеты, пожалуйста.

Последнюю неделю парижская пресса писала почти исключительно о трансатлантическом перелете Чарльза Линдберга, но сегодня передовицы кричали о вчерашнем убийстве знаменитого арт-дилера. Самой пространной статьей разразилась, естественно, «Пари-Суар». Бартель превозносил покойного в качестве крупнейшего французского эксперта в области старинной мебели XVII–XVIII веков и величал его не иначе как «мэтр». Все некрологи упоминали, что месье Люпон преподавал в Сорбонне историю искусств, был автором множества монографий, статей, книг и альбомов об антикварной мебели, принимал активное участие в создании исторических ансамблей и экспозиций в Версале, Лувре и прочих музеях и внес неоценимый вклад в сохранение и воссоздание французского искусства и истории. Бартель даже сделал предположение, что, останься покойный жив, он непременно вошел бы в число «бессмертных» академиков.

Я понял, что быть антикваром в Париже почетнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей и исторических и национальных сантиментов.